Семнадцать рассказов (сборник)

— Лизавета Борисовна! — крикнул он.

— А? — отозвалась она.

— Зачем мы тут едем?

— Здесь хорошо. Смотрите, какая прелесть…

— Скучно: я вас не вижу.

Она засмеялась, и повела хлыстом вокруг.

— Неужели вам это не нравится?

— Очень нравится, но только я вас не вижу. Вы в тысячу раз интереснее всяких пейзажей… Что вам за охота…

Её лошадь перепрыгнула какую-то яму.

— Ещё новость! — пробормотал он, — перескакивая вслед за нею.

— Скоро будет прямая дорога, — обнадёжила она.

— Я езжу с вами только для того, — говорил он, — чтобы быть с вами глаз на глаз. У вас дома целая кунсткамера всяких ушей. Только и поговорить, что на таких прогулках, а вы целые полчаса ездите по каким-то трущобам… Вчера шёл дождь, не ездили, сегодня поехали — а что толку?

Она слушала как-то одним ухом, слегка поворотив голову.

— Сейчас мы выедем на прямую дорогу, — повторила она, — вот за этим поворотом.

За поворотом, правда, оказалась дорога.

Он продвинул лошадь вперёд и сравнялся с нею. Она на него посмотрела с любопытством.

— Так как же? — спросил он.

— Что? — спросила она.

— То, о чём мы говорили прошлый раз?..

— Вы удивлялись, отчего я не выхожу замуж?

— Да.

— Не хочется.

Он никак не ожидал такого ответа.

— Но ведь вы же за покойного вашего мужа вышли?

— От того-то больше ни за кого и не пойду.

— И за меня?

Она помолчала.

— Нет.

Он совсем стал маленьким на седле, точно в футляр ушёл.

— Можно узнать причину? — глухим голосом сказал он.

— Да и причин тоже никаких нет, — возразила она и прибавила. — Знаете, там опять пойдут камни, тут можно поднять галопом.

Она ударила своего конька; тот с места поскакал. Его лошадь, точно в дышло запряжённая, пошла равномерно рядом: он даже до поводьев не дотронулся.

— Чего она вертится! — думал он, смотря с остервенением по бокам.

— Какой он смешной! — думала она, искоса взглядывая на него, но больше обращая внимания на лошадь.

— Смотрите, телега! — сказал он, — держите.

Они опять поехали шагом, огибая с двух сторон кланявшегося мужика с трубкою и бабу, пугливо обнявшую какой-то мешок.

— Ну-с? — не отставал он.

— Отчего я не выхожу замуж за вас? — небрежно сказала она. — От того, что я ни за кого не выхожу; от того, что так лучше.

— Это по евангельскому тексту?

— Может быть. Да и зачем нам жениться? Мы друзья с вами, видимся каждый день… Пожалуй, если будем видеться чаще, надоедим друг другу. А главное — ну чего ради я лишусь свободы?

— Как лишитесь? Да разве я вас за решёткою буду держать?

— Конечно за решёткою! — весело ответила она. — Нет мужа, который бы дал жене свободу; впрочем, и прекрасно, что нет: если нам свободу дать полную… я не знаю что выйдет…

— Да ничего не выйдет.

— Поверьте мне, женщина всегда должна над собою чувствовать дамоклов меч. Ей и страшно, что она под ним живёт, и как-то мучительно сладко.

Он засмеялся.

— Первый раз встречаю женщину, которая так откровенна…

— А вы, продолжала она, — вы хуже всех, — вы таких решёток наставите…

— Господь с вами, что вы!..

— Да вы подумайте только: — что я теперь для вас? — ничего! А вы Бог знает что себе позволяете. Вы меня ревнуете ко всякому студенту, к каждому мужчине, с кем я говорю. Что же будет, когда вы приобретёте супружеские права?

— Ах, до чего вы меня не понимаете! — воскликнул он. — Да, я теперь именно потому и ревную, что вы мне не жена. Я знаю, что после ужина мне подадут лошадь, я сяду и поеду к себе, а вы останетесь с двумя тётушками, будете с ними целоваться, потом пойдёте к себе спать…

— Ну, и что же? — спросила она.

— Нет, вы слушайте, как я представляю себе это. На одной тётушке жёлтый чепец, на другой — лиловый. Обе сидят важно и кряхтят. Вы подходите к одной; она вас крестит, говорит: «Спи, Лизуточка; спи моя радость». Другая так целует, что даже присасывается к вам, и говорит: «Господь над тобою, Лизуночек». Вы приходите к себе, начинаете раздеваться. Постель у вас холодная, чистая. Вы расстёгиваете лиф…

— Нельзя ли без подробностей.

— Нельзя! Вы раздеваетесь; если дело к осени — надеваете кофточку (летом верно вы спите без кофты), причёсываетесь, делаете букольки на ночь, ложитесь в кровать. Простыни такие холодные, и вам приятно. Вы вытягиваетесь, закидываете руки за голову: руки у вас такие белые, сочные, вкусные, мягкие… Зачем вы отворачиваетесь? Я правду говорю… Потом вы начинаете читать Доде, Мопассана или что-нибудь в этом роде. Потом тушите свечку, закрываете глаза и засыпаете. Это возмутительно, это ужасно!

В доказательство того, что это ужасно, он вытянул хлыстом лошадь, и сейчас же её сдержал.

— Что же тут ужасного?

— А то ужасно, что я в это время, как сумасшедший, рыщу по полям, извожу вконец свою лошадь…

— Вольно же вам!

— Не могу! Сил нет. Вы такая молодая, красивая, умная, чего пропадаете даром?..

— Как пропадаю? — изумилась она.

— Ну, да, — чего вы киснете среди тётушек?

Она вдруг вспыхнула и отвернулась.

— Это возмутительно, — продолжал он. — Замуравить себя в такой компании, монастырь завести такой. Уж ложились бы, по обету, на один бок, и не вставали бы тридцать лет, — я такого схимника видел. Или в столпницы записались бы. Это ведь неестественно, это возмутительно!

У него даже пузыри вскакивали на губах, так он возмущался.

— А были бы вы моею женою, — да Господь с вами: кокетничайте сколько угодно, с кем угодно. Я знаю, что вы моя, что после ужина, как бы то ни было, вы придёте в свою комнату, а ваша комната и моя — это одно и то же. Теперь, когда вы сердитесь на меня, самое ужасное — что вы не говорите со мною, избегаете меня. А тогда, волей-неволей, вы придёте ко мне, и я всё вам скажу…

— Ну, вот, — воскликнула она, — это и есть стеснение; теперь, если я не хочу вас видеть — я и не увижу, а тогда — я обязана придти к вам, вот этого я и не хочу. Теперь, если я не подхожу к вам — вы ничего не смеете сказать, а тогда — попробуй я тогда не пойти к вам, а велеть оседлать лошадь, да и ускакать куда-нибудь… Вы меня на дороге поймаете, да ещё как — за косу!

Оба засмеялись.

— Видите, — сказал он, — я полагаю, что если бы вы были моею женою, то нам положительно не из-за чего было бы ссориться. Теперь я злюсь на то, что мне не всякий день удаётся вас видеть, что неприлично мне ходить следом за вами из комнаты в комнату, что неловко сидеть у вас целый день в будуаре. А тогда ведь все эти обстоятельства будут удалены. У нас причин-то к ссоре не будет.

— Ах, Боже мой, поверьте, вы сумеете найти тысячи причин да ещё каких самых глупейших, чтобы придраться. Проживём летом месяца два здесь, в глуши, — надоем я вам ужаснейшим образом, и будете вы ко мне на каждом шагу привязываться. Вас будет злить мой голос, моя походка, вы будете спрашивать, отчего я так глупо улыбаюсь…