Семнадцать рассказов (сборник)
Шрифт:
Порою он представлял себя жестоким мстителем: кинжал, плащ, широкая шляпа и узкий переулок. Лужа крови и адский хохот, — непременно адский хохот. Были минуты, когда он действительно был бы не прочь на преступление. Зарезать, разорвать, задушить…
А теперь — теперь этого не надо. «Он» — бессильный, дряхлеющий старик. Где ему бороться! Теперь-то его и давить, и давить. Чувство мести с годами-то хоть и поуспокоилось, и никаких убийств уже и в голову-то ему не приходило, но прежнее ощущение, давнишнее желание удовлетворить обиду всё-таки осталось…
Это отлично понял Курепин. Он шёл домой обеспокоенный. Его не радовали семьдесят копеек,
— Ну, что ты! Что с тобой! — лепетала она, теребя его ручонками за щёки. — Отчего ты вчера другой был?
Он смотрел прямо ей в глазки, в эти чудесные, чистые, милые глазки и такие смутные мысли волновали его:
«На кого ты, дьявол, покушаешься, на кого? — думал он. — На этого ангела, ребёнка милого, чудесного. — Да нет же, не дамся я, не дамся, нет, — я буду, я буду стоять на своём, ну что же, что он мне может сделать? Ничего! Ведь не отравит же он меня, а ко всем его подлостям я совсем равнодушно относиться буду».
И он старался успокоиться, он силился себе представить, что всё хорошо и благополучно. А между тем его руки дрожали, в голове путалось. Вместо радужных цветов всё стало сереньким, аппетита не было никакого. Роль, — те несколько слов, что говорит командор, — заучивалась так туго. Его беспокоило именно, что это была статуя, что тут гораздо больше можно подвести актёру каверз, чем в любой живой роли. И сердце так сжималось, зубы стискивались, и даже на ласки Лизуты он не мог отвечать как всегда…
Весь вымазанный мелом, в картонном плаще, стоял он перед ржавым зеркалом и вглядывался в глупую фигуру. Белки глаз стали совсем красные, от контраста с белой штукатуркой щёк. Силы его окончательно оставляли. Колени тряслись, меч в руке ходуном ходил. И на сцене-то он давно не был, да и этот Сморчков…
А народу тьма-тьмущая — бенефис чей-то. За кулисами особенное бенефисное оживление. Плотники, и те словно попригладились. В уборных на столах водка и закуска. Сорокапятилетний дон Жуан, изрядно подвыпивший, мрачно смотрит в пространство, покручивая наклейные усы. Пахнет жирными красками, лаком, пивом и табаком. Старый, давно ему знакомый запах…
У лесенки уборной встретился ему Сморчков.
— Хи-хи! — засмеялся он. — Позвольте поздравить с первым дебютом. Как-то вас публика вызывать будет…
Он ничего не ответил, а осторожно переступая, чтобы не продавить плаща, пошёл на сцену.
Его уставили на прочной тумбе. Он укрепился потвёрже и начал креститься.
— За Бога взялся! — слышится сзади иронический возглас комика.
Но он ничего не слышит. Он знает только, что там, в сереньком доме, сидит у столика с орехами и изюмом розовенькая девочка и рассказывает хозяйке: «Теперь деда в театре стоит и представляет статую…» У него теперь уж нет того клокотанья в груди, он будто и вправду окаменел.
«Скреплюсь, скреплюсь, — думает он. — Нельзя так жить. Я старый огарок, — нельзя же так догорать, гореть во всю, и день, и ночь, постоянно. На кого моя былиночка останется?..»
Суетня у его ног затихает, плотники разбегаются по местам. Авансцена пустеет. Вот занавес поднимается, вздрагивая и неловко подбираясь.
Он чувствует своё глупое положение. Стоять всю картину для того, чтобы два раза кивнуть головой… Как будто нельзя было поставить куклу…
Но делать нечего, приходится стоять и слушать жаркое
объяснение дон Жуана:…Мне? мне молиться с вами, донна Анна…
«Эх, посмотрела бы теперь на меня Лизута. Выдержу, выдержу, не шелохнусь, небось…»
И чувствует он перед глазами какую-то сетку — не то пыль идёт сверху, не то другое что сыплется. Так, немножко, струйкой такой, и разобрать нельзя что такое…
А наверху, сидя на корточках, на колосниках, старается Сморчков. У него в руке табакерка. Он тихонько вынимает щепотку за щепоткой и «солит» сверху своего врага, стараясь сыпать ему перед самым носом. Мальчишка-плотник тут же улыбается во весь рот, с восторгом предвкушая результат такого манёвра.
— Шалишь, не выдержишь! — радостно бормочет Сморчков. — Табак особенный, для тебя специально на Дворянской улице покупал.
И он всё подбавляет щепотки. Теперь он ловко наметился, прямо в цель попадает.
Щекочет в переносье у старика. Чихнуть хочется, он сдерживается по мере сил, старается ртом дышать, но и в рот лезет этот проклятый табак, першит его, давит. Хорошо, что под толстым слоем мела не видно тех гримас, что творит он. «Лиза, Лизуточка, — да что же со мной делают, ну помоги, помоги мне старому, — ведь нельзя же так…»
Слава Богу — сцена подходит к концу, — вот Лепорелло стоит перед ним.
…Мой барин, дон Жуан, вас просит завтра Придти попозже в дом супруги вашей И стать у двери…Курепин качнул головой. От этого движения всё погибло — удержаться нельзя было — и он чихнул.
Вся зала покатилась со смеху. Нельзя не смеяться, — ведь смешно: статуя чихает…
А сверху его кто-то поздравил:
— Брысь!
«Лизута, Лизута, — ну что же, всё погибло и выгонят меня, и выбросят отсюда… Всё-таки ты изюмцу поела…»
Но вот второй раз надо кивнуть. Уже не всё ли равно! И начал он чихать, чихать и чихать…
Под этот адский хохот опустили занавес. Дон Жуан с перекошенным лицом кинулся на него.
— Вы что, вы это что! — захрипел он, хватая его за грудь.
— Пусти! Прочь! — крикнул Курепин и вся прежняя сила снова проснулась в нём. Он отшвырнул трагика на сажень от себя и, шатаясь, пошёл к кулисам.
— Брысь, брысь! — захохотал на него из кустов Митька.
— А, ты здесь!
Он схватил его за горло, повалил, и сам всею тяжестью навалился сверху, как был в картонном плаще и шлеме. Этот шлем скатился с его головы и обнаружил редкие, седые, крутившиеся колечками волоса.
К ним кинулись, их стали растаскивать. А за занавесом шёл тот же гам хохота и рукоплесканий. Кого-то вызывали, что-то кричали; — и было так смешно, и так бесконечно весело.
Опять те же ночные сумрачные тени, и опять возле убогой детской кроватки сидит старик. Он смотрит на разметавшуюся, сбросившую одеяло девочку, с розовыми губками, и слёзы текут по щекам, горькие, отчаянные слёзы.
«Опять нищенствовать, опять голодать? Впереди ничего, ничего! Блеснула надежда, блеснула на минуту — и опять беспросветная тьма. Принести разве углей, да на французский манер и покончить? И Лизуте… Ну зачем жить ей? Ведь завтра опять не будет ни орешков, ни изюмцу…»