Семнадцать рассказов (сборник)
Шрифт:
— Мы лёгонечко, — успокоил плотник. — Они говорят, что на ногах крепки.
— Всё-таки на платформе надо упор сделать. Палку прикрепите, что ли…
— Когда же теперь, помилуйте, — занавес подымают…
Крутогоров выругался и бросился к Семёну Александровичу.
— Дайте ему пику. Пусть он хоть о неё обопрётся, чтобы упор был… Ведь это, чёрт знает что!
Из кладовой, где лежал всякий бутафорский хлам, вытащили длиннейшую пику, с каким-то ещё значком. Архипелагов поналёг на неё, и сказал:
— Ничего, выдержит!
Предчувствие близкой беды беспокоило Крутогорова. У него неотвязно вертелась
Однако занавес пришлось поднимать. Крутогоров закутался в потёртый бархатный плащ и опустил грустный взгляд долу; изредка он его поднимал, и встречался взорами с коммерсанткой Снежковой — Снежкова порывисто дышала, впившись в бинокль. Её пышная грудь и обнажённые плечи трепетали, брильянты горели огнями на шее. Даже веер что лежал у неё на коленях, привязанный серебряным жгутом к талии, — и тот припрыгивал. Она чувствовала, что Крутогоров играет только для неё, для неё одной…
Весь монолог он прочёл, обращаясь к её ложе. И как он глядел, ах как он глядел на неё в эти минуты! Сколько чувства, страсти было вложено в него!.. И никому в зале и в голову не пришло, что принц в это время думает: «Не сплоховала бы только подлец-тень…»
Перемена декорации. Театр гремит. Аплодисменты. Аплодируют все, даже дамы, — а Снежкова усерднее всех. Крутогоров посылает ей специальный поклон. Он поразил её в самое сердце. Победа! Победа!
На сцене бьёт полночь. Принц кутается от холода; за сценой вальс и пушечные выстрелы. Гамлет с трепетом, украдкой посматривает в ту сторону, откуда должен выехать его покойный родитель Он с ужасом думает: «А что если тележку не смазали, и колёса будут пищать на каждом повороте?..»
Но вот шепелявый Горацио схватывает его за руку: «Смотрите, принц, — идёт!»
Гамлет глянул, — и, действительно, в ужасе опустился на землю.
Длинная, сухая, бесформенно-серая фигура, озарённая электричеством, приближалась к нему. Она приближалась порывистыми толчками, по мере того как плотники дёргали за верёвки. Что ни толчок, с «Тенью» делались судороги: она, соблюдая равновесие, приседала, кланялась во все стороны, балансировала то на одной ноге, то на другой, махая копьём, — ну словом мучилась от необычайных страданий. Но лицо её было мертвенно и безжизненно…
Это было действительно страшно. Крутогоров кое-как прочёл свой монолог, и приготовился к речи призрака…
Дошла очередь говорить ему… Призрак крякнул, да так, что у бедного принца волосы стали дыбом. Мало того, он отплюнулся в сторону, и вытерев губы пробасил:
— Взгляни мне на лицо!..
Но принц не решался взглянуть, тем более, что сплошной хохот стоял в зале… Он в адских муках лежал у ног тени и ждал — скоро ли, скоро ли, скоро ли конец!
А «Тень» не смущалась нисколько, — она чудесно читала свой монолог, всё повышая и повышая голос почти до степени громового раската:
О, будьте прокляты преступные дары, И ты, лукавое, ласкательное слово…Глаза при электричестве горели зловещим, фантастическим блеском… В театре притихли, успокоились: за кулисами дарило безмолвие, даже в коридорах, в швейцарских
слышны были могучие перекаты. В первых рядах раздавалось сдержанное «браво, браво!».Но принц, лёжа во прахе, думал об одном: «Господи! опять его потянут, опять он закувыркается…»
…Прощай, прощай, прощай, -
гудело над ним —
И помни об отце, безвременно погибшем.
Плотник потянул верёвку, «Тень» внезапно присела, потом выпрямилась, крякнула, подалась вперёд, попала копьём в дерево, покачнулась, поправила съехавший шлем, и в корчах поехала далее…
Всё пропало! Театр стонал от хохота… Хохотала до слёз и коммерсантка Снежкова…
1885 г.
II. Статуя командора
Посетитель, которого капельдинер ввёл в «контору», был гладко выбритый, несколько подслеповатый старик, с какой-то растерянностью на морщинистом лице и суетливой предупредительностью движений.
Иван Фёдорович Колокольцев, антрепренёр театра, высокий, неуклюжий господин с растрёпанной шевелюрой и длинной дряблой шеей, посмотрел на него несколько подозрительно.
— Три раза был у вас, Иван Фёдорович, — заговорил старик, — и не мог добиться у вас аудиенции. Между тем, имею до вас дело безотлагательной надобности.
Ивана Фёдоровича эта «безотлагательная надобность» по-видимому интересовала очень мало. Он небрежным жестом предложил гостю сесть на старый клеёнчатый стул, и сам сел тут же, у чёрного обтёртого стола, заменявшего в конторе бюро.
— Я ведь очень занят, — возразил он, выдвигая из стола ящик с бумагами, и шаря что-то по углам. — Вы господин Курепин, если не ошибаюсь?
— Да-с.
— Вы не родственник актрисы Курепиной, что два года тому назад сгорела на сцене Бобыльского театра?
— Я отец…
Иван Фёдорович поднял на него глаза; руки его перестали шарить. Что-то похожее на сочувствие загорелось в этом взгляде. Но оно тотчас же сменилось прежним холодным блеском. «Чёрт возьми, не на бедность ли пришёл просить», — невольно мелькнуло у него в голове.
— Я знал вашу дочь, — заговорил он, отгоняя от себя неприятную мысль о вспомоществовании. — Прекрасная была актриса, да и женщина прекрасная…
— Ах, что это было за существо! — невольно вырвалось у старика. — Нету, Иван Фёдорович, нету теперь таких…
— Она служила у меня, — продолжал Колокольцев, всё шаря в ящике, — полтора сезона служила. Хорошая была актриса, чудесная. Не случись с ней этого несчастья, я всегда с удовольствием бы заключил с ней условие.
Он нашёл то, что по-видимому искал, какую-то бумажку, и помакнув ржавое перо в банку, заменявшую чернильницу, стал что-то царапать.
— Да, — говорил он, не открывая глаз от пера, — да, мы с нею друзья были, большие друзья. — У неё девочка была крохотная, — где же она теперь?
— Внучка со мною.
— А!.. И что же, скажите, оставила ваша дочь после себя что-нибудь?
— Пустяки-с. Деньгами рублей двести, — да вещами. Деньги ушли на внучку, а вещи я припрятал в надёжные руки — дал слово не трогать: вырастет внучка — тогда и получит.
— А-а, похвально, похвально…
Иван Фёдорович хвалил своего гостя полумашинально, потому что глаза всё-таки не открывались от клочка бумаги.