Семья Эглетьер

— Спокойной ночи, папа, спокойной ночи, Кароль, — пробормотал Жан-Марк.

Он смотрел, как они прошли в спальню. Дверь за ними закрылась. «Ну вот, теперь они займутся тем же, чем занимался я с Мики! Но ведь отцу уже сорок пять. Неужели это его еще интересует?» Жан-Марку не хотелось спать, он уселся в кресло и закурил, с симпатией думая о своем новом друге.

IX

В кои-то веки в лавку Мадлен заглянул покупатель, и не успела она с ним договориться, как через полуоткрытую дверь послышался голос старой Мели:

— Вас просят к телефону!

Мадлен бросила сокрушенный взгляд на господина Ферреро, владельца гаража, который заинтересовался серебряным кофейным сервизом из шести предметов времен Империи. Он хотел преподнести его жене к Новому году, но находил цену слишком высокой. Если Мадлен оставит его одного, он может передумать.

— Я на минутку! — сказала она.

И бегом бросилась к себе. Летний сезон кончился, клиентов стало совсем мало, так что упустить такого покупателя было бы очень досадно. Да еще из-за телефонного звонка — она не сомневалась, что звонит кто-нибудь из ее коллег антикваров. «Надо было сразу скинуть процентов десять», — подумала Мадлен, беря трубку. Но стоило ей услышать далекий голос, как все коммерческие заботы мигом улетучились.

— Франсуаза, дорогая! — воскликнула она. — Как я рада! Но почему ты звонишь? Что-нибудь случилось?

— Нет, Маду.

— Все здоровы?

— Все.

— Как ты меня испугала! Вы, наверное, уже готовитесь к зимним каникулам. Куда вы собираетесь в этом году?

— Как всегда, в Шамони. Я звоню тебе как раз по этому поводу. Папа, Кароль, Жан-Марк и Даниэль едут в конце недели. А я, ты знаешь, к лыжам равнодушна. Я предпочла бы провести Рождество у тебя. Я уже сказала папе. Он не против. Я не стесню тебя?

— Стеснишь меня? — радостно воскликнула Мадлен. — Брось, пожалуйста! Это будет чудесно! Во всяком случае, для меня. А ты не боишься здесь соскучиться? Ведь в Туке на Рождество не так уж весело.

Но Франсуаза продолжала уже тише:

— Алло! Ты слышишь?.. Тетя Маду, мне хотелось бы приехать вместе с Патриком.

— Ах, вот как…

Радость Мадлен сразу погасла. Она упрекнула себя за непростительную наивность. Как могла она подумать, что Франсуаза вдруг возмечтала просидеть две недели наедине с теткой?

— Но, — пробормотала она, — если отец узнает…

— А откуда ему узнать?

Обе помолчали. Взгляд Мадлен скользнул по коллекции бронзовых безделушек на каминной полке. Франсуаза их еще не видела. Не видела она и комнат после ремонта. Она так давно не была здесь!

— Если это тебя стеснит, — продолжала Франсуаза, — Патрик может поселиться поблизости в гостинице.

— Ну, это было бы нелепо!

Минутное разочарование Мадлен сменилось активностью сообщницы. Неужели она оттолкнет этих детей, таких целомудренных и притом избравших ее своим союзником? Наоборот, она обязана поддержать их, ведь ее брат слишком деспотичен и самовлюблен, чтобы понять чистоту истинных чувств. Кроме того, нужно получше узнать этого парня. Их знакомство в Париже было слишком мимолетным, а теперь представляется удобный случай.

— У меня есть все, что нужно, ты же прекрасно знаешь! Большую комнату рядом с моей я приготовлю для тебя, а его поселим наверху, в мансарде.

— О Маду, я так тебе благодарна! — воскликнула Франсуаза.

Снова наступило молчание. До слуха Мадлен донеслись вздохи, словно девушка подавляла слезы.

— Франсуаза! Франсуаза!

— Да?

— Когда вы приедете?

— В субботу вечерним поездом.

— Ты счастлива?

— Больше, чем ты можешь себе представить!

Повесив трубку, Мадлен ощутила противоречивое чувство: она понимала, что поступила неразумно, но это доставляло ей удовольствие. Мысли о предстоящих радостных хлопотах, точно волны, набегающие на прибрежный песок, смыли все ее колебания и опасения. Вспомнив о господине Ферреро, ожидавшем в лавке, Мадлен, охваченная веселым возбуждением, перебежала улицу и услышала:

— Не найдется ли у вас еще что-нибудь столь же изысканное, но подешевле?

В конце концов он удалился, унося две серебряные рюмки для яиц в стиле Людовика XVI, впрочем не подлинные, которые Мадлен уступила по дешевке, чтобы избавиться от них.

Проводив покупателя, Мадлен стала думать, как бы ей освободиться на праздники. На случай, если между Рождеством и Новым годом забредут покупатели, она попросит соседку, госпожу Гурмон, заменить ее в лавке. Делать госпоже Гурмон нечего, к тому же она считает, будто разбирается в антикварных вещах, так что будет рада такой просьбе. Надо не забыть забрать от реставратора шашечный столик… Потом позвонить в Париж в магазин Коло-Мерсье, нет ли у них недостающих предметов для пополнения разрозненного мейсенского сервиза… Да! Еще черный курильщик, который до сих пор у господина Бийяра в Трувиле!.. Она трижды ездила к часовщику поторопить его с этой работой. Но он твердит, что чуть ли не половины деталей не хватает и что скоро такой механизм не починишь. Интересно, удастся ли ему вообще это сделать? Хорошо еще, что покупка обошлась ей почти даром. Ведь даже неподвижный и без музыки, курильщик радовал взор. Мадлен решила попросить часовщика собрать его и вернуть как есть. Ей очень хотелось, чтобы негр был на своем месте к приезду Франсуазы и Патрика.

Мадлен заперла магазин и поспешила к машине, которая, как обычно, стояла у церкви.

Войдя в лавку часовщика, она уже с порога среди груды пружин и зубчатых колес увидела неподвижного курильщика. На нем снова был костюм придворного.

— Я хочу его забрать.

Господин Бийяр, склонившийся над часами, которые он разбирал, поднял лицо, сморщенное, как у гнома, улыбнулся, вынул из глаза окуляр, подмигнул Мадлен и сказал:

— Погодите!

Он взял ключ, всунул его в спину негра, несколько раз повернул, вслушиваясь в щелканье натягивающейся пружины. И вдруг негр-курильщик короткими рывками поднес к лиловым губам крохотную трубку с металлической крышкой, а из музыкального ящика раздалась грустная и нежная мелодия.

* * *

Ей опять почудилось, что кто-то прошел по коридору. Мадлен села на кровати и прислушалась. Тишина. Просто старый дом скрипел по ночам. Впервые после долгого перерыва во всех комнатах появились жильцы. Молодость согревала его стены. «Дать приют влюбленным — истинное назначение каждого дома» успокаивала себя Мадлен. Она снова улеглась, закрыла глаза, но тревожные мысли отгоняли сон. Не искушает ли она дьявола, поселив у себя этих детей? Вот уже неделю они спят в десяти шагах друг от друга. Патрику надо лишь спуститься по трем ступенькам, открыть дверь, и он у кровати Франсуазы… Это должно побудить их на более решительные шаги. Во всяком случае, думала Мадлен, будь она на месте племянницы, она не стала бы сопротивляться. Но Франсуаза слишком рассудительна, а Патрик так малопредприимчив! Сколько раз, не желая докучать детям, она предлагала им идти на прогулку без нее. Но они настойчиво звали ее с собой. То ли они скучали наедине друг с другом, то ли, наоборот, боялись остаться вдвоем? Вчера Мадлен попыталась иначе причесать племянницу и слегка подкрасить ей губы, но девушка рассердилась:

— Ты точь-в-точь как мама! Обязательно хочешь, чтобы я походила на картинку из модного журнала!

— Вовсе нет, просто я считаю, что каждая женщина должна извлекать максимум из своей внешности.

— Но ты ведь не мажешься, не накручиваешь себе причесок!..

— Я другое дело, я уже не в том возрасте.

— Ты и прежде этим не увлекалась.

— И напрасно.

— Во всяком случае, Патрику я нравлюсь такой, какая есть. Он терпеть не может накрашенных девиц!

Разговор шел при Патрике, который не преминул поддержать Франсуазу. Странный юноша! За эту неделю он ни разу не поспорил со своей невестой, не произнес ни одной неожиданной, нелепой, остроумной или озадачивающей фразы. В Сочельник, после всенощной, которую они прослушали втроем, он выпил только полбокала шампанского, объяснив, что от вина у него кружится голова. Он едва прикоснулся к ужину из омаров и других даров моря. Жевал он необычайно медленно. Мадлен, привыкшая есть быстро и много, страдала, глядя, как он ковыряется в тарелке, поминутно погружаясь в задумчивость и бесконечно долго пережевывая все тот же маленький кусочек. Желая развлечь молодых людей, она возила их по окрестностям на машине: на Нормандский мыс, на Танкарвильский мост, в древний порт Онфлер, в замки, церкви… Оба очень усердно осматривали пейзажи и памятники. Патрик купил туристский путеводитель, вслух читал объяснения и восторгался лишь после чтения комментариев. Он обладал прекрасной памятью и мог на следующий день слово в слово повторить то, что вычитал накануне. Иногда Мадлен казалось, что этот юноша вообще не способен на непосредственное чувство и что цель существования он видит не в борьбе, наслаждении, творчестве, в самой жизни, а в накоплении сведений и знаний, считая удовольствие пустой тратой времени… Куда бы ей повезти их завтра? Можно, пожалуй, осмотреть Гаврский порт или же отправиться в обратную сторону до самой стрелки в Барфлере… Внезапно ей захотелось именно того, чего она до сих пор так опасалась: услышать мужские шаги в коридоре, тихий скрип двери, счастливые вздохи и шепот за стеной. Но нет, дом мирно спал. Патрик и Франсуаза не желали друг друга. Только она, Мадлен, томилась любовью к жизни и молодости… Томилась старая дура на своей просторной кровати времен Людовика XVI с маркой знаменитого мебельщика Жакоба. Долгие минуты, быть может целый час, лежала она, вслушиваясь в тишину. И когда решила, что ей уже не заснуть, вдруг погрузилась в глубокий сон, словно ушла под воду с камнем на шее.

* * *

Когда Мадлен открыла глаза, было девять. Она никогда не вставала так поздно. Бросившись к окну, она увидела, как Франсуаза и Патрик, взявшись за руки, неторопливо прогуливаются по церковному саду. Мадлен наскоро приняла душ, причесалась, натянула брюки и свитер и спустилась к ним.

— Надеюсь, вы не стали меня ждать и уже позавтракали!

Нет! Они ее ждали и даже успели сходить к мессе. Франсуаза помогла тетке накрыть на стол: кофе с молоком в больших деревенских чашках, булки, местный серый хлеб, большой кусок масла и — знак наивысшего внимания к гостям — банка домашнего смородинового джема из собственных ягод. Сидя на деревянной скамейке против гостей, Мадлен старалась уловить на их лицах здоровое удовольствие от еды. Но Франсуаза никогда не отличалась аппетитом. Патрик же едва притрагивался ножом к маслу, словно боясь испортить произведение искусства, и намазывал его на хлеб прозрачным слоем.