Семья Марковиц
Шрифт:
— Что?
— Ты забыл? Она же подала в суд на химчистку «Примо».
— А-аа! Сара, я не желаю об этом слышать.
— Почему это? Она же твоя мать, — говорит Сара, — а я здесь осталась одна при телефоне. Я вот-вот свихнусь. Она познакомилась в еврейском центре с судьей в отставке, и они с утра до ночи работают над делом. Она звонит мне каждый вечер. По два, по три раза. Я бы отключила телефон — если бы дети не ушли в поход на каноэ. А вдруг у них что случится, а они не смогут до меня дозвониться? Разумеется, она рада-радехонька.
— Кто?
— Роза. Она за счет этого покрывала озолотится. Оно было из вощеного хлопка, а
— Сара, мне плевать на это покрывало, — сообщает Эд.
— И мне тоже! — вопит она.
— Не ори на меня. Я не для того позвонил, чтобы на меня орали.
— Очень хорошо!
— Сара!
— Что?
— Ты здесь?
— Да.
— Как ты?
— Я же только что рассказала как, — говорит она.
— Сара, послушай, у меня был кошмарный день. Словно в аду побывал.
— Что стряслось?
— Что стряслось? Я торчу в какой-то Богом забытой дыре. В буквальном смысле. Здесь либо хлещет ливень, либо жара под сорок, здесь куча религиозных деятелей… — он понижает голос и косится на закрытую дверь спальни Хеммингза, — …не имеющих никакого отношения к науке, а сама конференция — нечто среднее между спектаклем по системе Станиславского и собранием «Анонимных алкоголиков».
— И чем же ты занимался?
— Слушал, как остальные рассказывают о себе. Мы все тут должны рассказывать о себе.
— А в остальное время ты что делаешь?
— Да ничего. Здесь нет ни программы, ни распорядка.
— Звучит привлекательно, — говорит Сара. — Значит, можно расслабиться. Расслабься и наслаждайся.
— Да нет, Сара, ты не понимаешь! Ты даже не можешь представить, что это за собрания. Только что один старый маразматик, раввин…
— А озеро там есть?
— Что? А-аа, есть.
— Сходи искупайся. Я тебе положила с трусами еще и плавки.
— Не хочу я купаться, — шипит Эд. — Я хочу домой, хочу…
— Думаешь, я на это поведусь? Я только что отправила четверых детей в «Рама» [81] !
— Я как вспомню про отчеты у меня на столе. А письма, на которые надо отвечать, доклад, который я обещал Франкелю! Трачу силы и время…
81
«Рама» — сеть еврейских детских лагерей в США.
— Ой, Эд, — всего-то два дня осталось, — говорит Сара. — Даже полтора.
— По-моему, ты не понимаешь, о чем я! Мне от этих людей физически плохо! Собачьей чуши здесь выше крыши!
— Это откуда фраза, из «Оклахомы!» [82] ? — хихикает она.
— А мой сосед, — шепчет он, — провинциальный проповедник, просто с картин Нормана Рокуэлла [83] . Он только что пожелал мне приятных сновидений!
82
«Оклахома!» — первый американский мюзикл, премьера которого состоялась в 1943 году.
83
Норман Рокуэлл (1894–1978) — американский художник, основная тема творчества которого американская жизнь в небольших городках.
—
И что с того, Эд? Что в этом такого?— Да он меня даже не знает!
— Это к лучшему. Эд, так случилось, что у меня завтра утром заседание в университете.
— Сара!
— Что?
— Я совершенно вымотался.
— Я тоже, — говорит она.
— Ты себе даже не представляешь…
— Приятных сновидений, — отвечает ему она.
В буфете в гостиной Эд находит стакан, отыскивает в чемодане среди туалетных принадлежностей «Алка-Зельцер». Он мрачно выпивает в ванной пенящуюся жидкость, смотрит на себя в зеркало. Редеющие волосы всклокочены, о былой молодости напоминают только глаза дикие, встревоженные.
— Стар я для этого, — ворчит он, укладываясь в кровать.
В ушах звучат голоса новых знакомцев. Испанский идиш Маурисио Бродски, «Точно!» Боба Хеммингза, ровные интонации Рика Матера, рассказ раввина Лерера о том, как ему повезло. Эд зажимает уши подушками.
В шесть утра Эд просыпается от шума то ли машин, то ли грузовиков, что идут по дороге к университету. Безумно хочется есть. Он вскакивает: в гостиной обнаруживается Боб — он пишет что-то в блокноте.
— Доброе утро! — приветствует его Боб. — Как спалось?
— Нормально, — цедит сквозь зубы Эд — о бодрости в такую рань и речи нет. — Что это за шум? Мусоровозы?
— Автобусы, — отвечает Боб. — В университете ночует специальная олимпийская сборная Великобритании. Я только что ходил посмотреть. Приехало то ли шесть, то ли восемь автобусов из Миннеаполиса. Зрелище впечатляющее.
— А что с завтраком?
— Можем пойти вместе — я только умоюсь, — говорит Боб.
Дожидаясь Боба, Эд заглядывает в его блокнот. И видит, что Боб все свое выступление записал.
— Я служу в Первой пресвитерианской церкви в Сиракьюсе. Надо признаться, мы, пресвитериане, всегда стремимся быть первыми. Практически каждая из наших церквей называется Первой пресвитерианской.
— Вы готовы? — спрашивает Боб, выйдя из ванной.
Обеденный зал украшен красными транспарантами: «Добро пожаловать, участники Специальной олимпиады! Англия, Шотландия, Уэльс», обслуга раздает омлеты, жареный картофель, сосиски, гренки.
— Вам, наверное, нужно что-нибудь кошерное, — говорит Боб.
— А что вы тут делали зимой? — спрашивает Эд, когда они с Бобом садятся за стол.
— Занимался, медитировал, снимал стресс, — отвечает Боб. — На такой работе, как у меня, просто сгораешь. И творческий кризис — чувствуешь, что больше ни одной проповеди не напишешь. Плюс эмоциональные перегрузки…
— Хм-мм… — Эд смотрит в миску с хлопьями.
— Столько бед, столько бед, — говорит Боб. — Я вот как раз перед приездом сюда оказывал психологическую помощь человеку, у которого жизнь буквально развалилась, разлетелась вдребезги. Женился он поздно, и они с женой построили дом своей мечты. За пять лет. Чудесное местечко в горах. Мебель на заказ, народное искусство, коллекция старинных игрушек — что-то невероятное. Тут они решили обзавестись ребенком, но на девятом месяце плод погиб в утробе. Они обратились ко мне, но к тому времени их брак уже почти распался. Жена уехала. Думаю, они разведутся. Мы провели церемонию в память о ребенке — что-то вроде поминальной службы, а дом выставлен на продажу. Теперь муж приходит ко мне один, читает Библию, пытается понять, что к чему.