Семья Паскуаля Дуарте
Шрифт:
Она повалилась на пол целовать мне ноги.
– Я жизнь тебе отдам, только попроси!
– Она мне ни к чему.
– Глаза мои, кровь мою за то, что тебя обидела!
– Не надо.
– Груди мои, все мои волосы, зубы мои! Все тебе отдам, что захочешь, только его не отнимай, я одним им жива!
Лучше было дать ей выплакаться – наплачется до изнеможения, истерзает нервы в клочья и успокоится, образумится.
Видно, мать моя, подлая сводня, была всему виновница – она пряталась и старалась не попадаться мне на дороге. Еще бы, ведь правда глаза колет! Мать говорила со мной как можно меньше, если я входил в одну дверь, выходила
– Можешь успокоиться.
– А что?
– Сеньору Энграсию никто звать не будет. Она замерла на месте, как цапля.
– Ты очень добрый, Паскуаль.
– Добрей, чем ты думаешь.
– И добрей, чем я.
– Не о том разговор. С кем оно было?
– Не спрашивай!
– Лола, лучше, если я узнаю.
– Боюсь сказать тебе.
– Боишься?
– Ты его убьешь.
– Так любишь его?
– Я его не люблю.
– Тогда почему?
– Потому что тебе кровь словно на роду написана.
Эти слова как выжженные отпечатались у меня в памяти и как выжженные со мной и умрут.
– А если я поклянусь тебе, что ничего не сделаю?
– Не поверю.
– Почему?
– Потому что этого не может быть, Паскуаль, ты мужчина!
– Слава богу, но у меня и слово тоже крепкое. Лола кинулась ко мне в объятия.
– Я бы годы жизни отдала, чтоб ничего не было и в помине!
– Верю тебе.
– И чтоб ты меня простил!
– Я прощаю тебя, Лола, но ты мне скажешь…
– Да.
Лицо ее побледнело, как никогда еще не бледнело, исказилось, и меня охватил страх, ужасный страх, что, вернувшись, я принес с собой беду. Я обнял Лолину голову, гладил ее, произносил самые нежные слова, какие только может сказать самый верный муж, ласкал ее на своем плече, понимая, как сильно она страдает, и боясь, что от моего вопроса она лишится чувств.
– Кто это был?
– Щеголь!
– Щеголь? Лола не ответила.
Она была мертва – голова свалилась на грудь, волосы на лицо… Минуту еще она сидя сохраняла равновесие и тут же рухнула на кухонный пол, весь выложенный камешками…
(16)
Гнездо скорпионов перевернулось у меня в груди, в каждой капле крови моих жил сидело по змее, жалившей мое тело.
Я кинулся искать убийцу моей жены, поругателя моей сестры, человека, причинившего мне больше всего горя. Найти его было нелегко, потому что он скрывался. Проходимец узнал о моем возвращении, сбежал и не показывался в Альмендралехо четыре месяца. Решив изловить его, я отправился в заведение Ньевес и повидался с Росарио… Как она изменилась! Постарела, лицо в ранних морщинах, глаза запали, волосы но вьются. Жалость брала глядеть на нее, а ведь была она такая красивая.
– Что тебе нужно?
– Мужчина один нужен.
– Плох мужчина, если бегает от врага.
– Плох…
– Плох мужчина, если увиливает от жданной встречи.
– Плох… Где он?
– Не знаю. Вчера уехал.
– Куда уехал?
– Не знаю.
– Не знаешь?
– Нет.
– Это правда?
– Как то, что на дворе белый день.
Похоже было, она
не врала. И она доказала мне свою любовь тем, что, бросив Щеголя, вернулась домой заботиться обо мне.– Не знаешь, далеко уехал?
– Ничего мне не сказал.
Делать нечего, пришлось подавить свой гнев. Не годится мужчине срывать на горемыке зло, накипевшее на подлеца.
– Ты знала про то, что было?
– Да.
– И молчала?
– Кому я могла сказать?
– Никому…
И верно, ей и впрямь некому было сказать. Есть тяготы, которые не всякого трогают, их надо нести в одиночку, как мученический крест, а другим о них ни слова. Людям про все, что с тобой делается, не расскажешь, по большей части они тебя и не поймут.
Росарио уехала со мной.
– Не хочу оставаться тут ни одного дня. Устала я.
Домой она вернулась оробелая и вроде испуганная, присмиревшая и работящая, какой я сроду ее не знал; меня окружила заботой, за которую я так и не отблагодарил ее сполна, а что еще хуже – теперь уж, увы, и не отблагодарю. Присматривала, чтоб у меня всегда была чистая рубашка, хозяйство вела – лучше нельзя и на том сберегала для меня четвертак-другой, держала обед на жару, если я запаздывал… По сердцу мне была такая жизнь! Дни пролетали легкие, как пух, ночи были тихие, как в монастыре, и мрачные мысли, которые в прежнее время не давали мне покоя, как будто начали от меня отступаться. Заполошное житье в Ла-Корунье казалось таким далеким, драка на ножах порой и вовсе уходила из памяти. Воспоминание о Лоле оставалось глубокой раной в сердце, но постепенно она затягивалась, и минувшие времена мало-помалу забывались. Но злая моя звезда, эта злая звезда, которая как задалась упорно меня преследовать, на мою беду пожелала их воскресить.
Случилось это в кабачке Мартинете, сказал мне о том сеньорите Себастьян.
– Видел ты Щеголя?
– Нет, а что?
– Да ничего. Говорят, он появился в деревне.
– В деревне?
– Говорят.
– Не ври!
– Ты, брат, на меня не кидайся. За что купил, за то и продаю. Зачем я стану тебе врать?
Мне надо немедленно было выяснить, правду ли он сказал. Я побежал домой, я летел, как стрела, не глядя, куда ступаю. На пороге столкнулся с матерью.
– Где Росарио?
– Дома.
– Одна?
– Да, а что?
Я не ответил, вошел на кухню и увидел, что она мешает похлебку.
– Где Щеголь?
Росарио как будто вздрогнула, подняла голову и спокойно – по крайней мере с виду спокойно – обронила:
– Почему это ты меня спрашиваешь?
– Потому что он в деревне.
– В деревне?
– Так мне сказали.
– Ну, так сюда он не заглядывал.
– Это точно?
– Клянусь тебе!
Она могла и не клясться; это была правда – он не приходил еще, но вскоре явился, заносчивый, как пиковый король, хвастливый, как петух.
В дверях он наткнулся на караулившую мать.
– Паскуаль дома?
– Зачем он тебе?
– Так. Потолковать надо об одном деле.
– Об одном деле?
– Да, об одном деле, которое касается нас двоих.
– Входи. Он на кухне.
Щеголь вошел в шапке, насвистывая песенку.
– Привет, Паскуаль!
– Привет, Пако! Шапку сними, ты не на улице. Щеголь снял шапку.
– Пожалуйста, если хочешь.
Он старался напустить на себя спокойный и невозмутимый вид, но у него ничего не получалось; заметно было, что он не в своей тарелке и побаивается.