Семья Тибо, том 1

— Эх, вот если бы только было время поработать, заняться творческими исканиями, — вздохнул Жак. — А то вечно эти экзамены. А ведь мне уже целых двадцать лет. Просто ужасно…

"Да вдобавок снова чирей нарывает, хоть я и смазал его йодом", подумал он, прикасаясь к затылку — к тому месту, где натирал воротничок, раздражая головку фурункула.

— Скажи-ка, Антуан, — начал он снова, — ведь в двадцать лет ты уже не был мальчишкой, верно? Я-то хорошо это помню. Ну а сам я не меняюсь. И чувствую, что, по сути, я и теперь такой же, каким был десять лет тому назад. Не находишь?

— Нет.

"А ведь он прав, — раздумывал Антуан, — вот оно постижение неизменности явлений или, скорее, неизменность постижения явлений… Например, важный старик говорит: "Чехарду я просто обожал". И руки у него теперь те же и ноги те же. Сам он тот же, что был когда-то. Да и я все такой же, как в ту жуткую для меня ночь в Котрэ, когда я от страха не решался из комнаты выйти: а ведь то был сам доктор Тибо собственной персоной… главный врач нашей клиники… сильная личность…" — добавил он с самодовольством, словно услышав, как говорит о нем кто-то из студентов-медиков.

— Я тебя раздражаю? — спросил Жак. Он снял шляпу и вытер лоб.

— Да отчего же?

— Отлично это вижу: еле отвечаешь и слушаешь так, словно я болен, в бреду.

— Вовсе нет.

"Если промывание ушей не даст снижения температуры…" — подумал Антуан, вспоминая страдальческое личико ребенка, которого утром доставили в больницу… "В сердце моем… в сердце моем… та-та-та, та-та…"

— Ты вбил себе в голову, будто я нервозен, — продолжал Жак, — повторяю, ты ошибаешься. Послушай, Антуан, хочу тебе кое в чем признаться: так вот, иной раз мне почти хочется, чтобы меня не приняли.

— Почему же?

— Потому что хочу сбежать.

— Сбежать? От кого?

— От всех и всего. От сложности жизни! От тебя, от них, от вас всех.

Антуан не сказал то, что думал: "Ты несешь чепуху", — нет, он повернулся к брату, испытующе посмотрел на него.

— Отрезать пути к отступлению, — продолжал Жак. — Уехать! Да, да, уехать, уехать одному куда угодно, хоть на край света! Там, в далеких краях, я обрел бы спокойствие, стал бы работать. — Он знал, что никуда не уедет, и поэтому с особенным пылом предавался мечтам. Немного помолчав, с вымученной улыбкой он заговорил снова: — И вот оттуда, из своего далека, я, пожалуй, и мог бы простить их, но только оттуда — из далека.

Антуан остановился.

— Так ты все еще думаешь об этом?

— О чем?

— Да вот ты говоришь — простить их. Кого, за что простить? За то, что тебя отправляли в исправительную колонию?

Жак метнул на него недобрый взгляд, пожал плечами и пошел дальше. Разумеется, дело касалось его пребывания в Круи! Но вдаваться в объяснения не стоит. Антуан все равно не поймет.

Да и, кроме того, откуда исходит мысль о прощении? Как и сам толком не знал, хотя перед ним вечно вставал вопрос, какой сделать выбор — простить или же вынашивать в душе чувство старой обиды; не противиться, смириться, стать мелкотравчатым среди всех других мелкотравчатых или же, напротив, подстрекать, развивать те всеразрушительные силы, которые в нем бушуют, и броситься с былою яростью против… да он и сам не знал, против чего, против обыденности, мещанской морали, семьи, общества! Он затаил зло с детских лет; подсознательно он все время чувствовал, что никем не признан, а ведь ему должны были бы оказывать знаки внимания, на которые он имел право, но им пренебрегает весь род человеческий… Да, сомнений нет, если б в один прекрасный день удалось скрыться, он бы наконец обрел внутреннее равновесие, которого у него нет по вине других.

— И там я принялся бы за работу, — повторил он.

— Где же это там?

— Ну вот видишь, ты спрашиваешь где! Да тебе, Антуан, этого не понять. Ты всегда жил в согласии со всем, что тебя окружает. Тебе всегда нравился путь, который ты избрал.

И вдруг он мысленно стал осуждать старшего брата, что редко позволял себе. Антуан представился ему самодовольным и ограниченным. Энергичен, верно, — но умен ли он? Ну да, ум натуралиста! До того положительный ум, что Антуан находит в занятиях науками полнейшее удовлетворение! Ум, построивший для себя целую философию на одном лишь понятии активной деятельности, вполне довольный ею! И что всего важнее, — ум, который все обесценивает, лишает окружающее того, что составляет истинный смысл, истинную красоту вселенной.

"Нет, я не такой, как ты", — подумал он запальчиво. И отстранился от брата, молча пошел один по самому краю тротуара.

"Я здесь задыхаюсь, — раздумывал он. — Все, что я вынужден делать по их воле, мне ненавистно, смерти подобно! А чего стоят мои наставники! Мои сотоварищи! А их увлечения, их любимые книги! Эти современные писатели! Ах, если б хоть один человек в целом мире мог только предположить, что я представляю собою, вникнуть в мои замыслы! Да и никто и не догадывается, даже Даниэль!"

Он не слушал, что говорил ему Антуан. "Забыть все, что я уже написал, думал он. — Вырваться на простор! Заглянуть в свою душу и высказать все! Ведь еще никто не осмеливался высказать все. И вот час пробил: выскажу я!"

Стояла такая жара, что трудно было подниматься по крутой улице Суфло. Братья пошли медленнее. Антуан все еще говорил. Жак молчал. И, заметив это, усмехнулся, подумал: "В сущности, спорить с Антуаном я никогда не мог. Или я даю ему отпор и прихожу в бешенство, или смиренно выслушиваю доводы, которые он выкладывает с такой последовательностью, и молчу. Как сейчас. И в этом есть что-то двоедушное. Ведь знаю, что Антуан принимает мое молчание за согласие, а это не так. Далеко не так! За свои идеи я держусь крепко. Пусть другие считают их сумбурными — мне все равно. В их ценности я уверен. Дело лишь за тем, чтобы умело доказать эту ценность. А так и будет, когда я этим займусь! Доказательства всегда найдутся. Ну, а Антуан идет в гору, в гору. И никогда не задается вопросом: а может быть, мои рассуждения в чем-то обоснованны. Но до чего ж я все-таки одинок…" И ему с новой силой захотелось уехать. "Все бросить, сразу, вот было бы чудесно! Опустевшие комнаты! Чудо отъезда" [69] . Он снова усмехнулся, бросил недобрый взгляд на Антуана и продекламировал:

69

Опустевшие комнаты! Чудо отъезда… и далее. — Цитата из романа французского писателя Андре Жида (1869–1951) "Яства земные" (1897), написанного в жанре лирической прозы и пронизанного духом эстетства и крайнего индивидуализма.

— Семьи, я ненавижу вас! О, замурованный очаг, о, запертые двери…

— Откуда это?

— Натанаэль! Ты мимоходом все увидишь, но не останешься нигде…

— Откуда же?

— Да так, из одной книги, — ответил Жак уже без улыбки. И вдруг заторопился. — Из книги, повинной во всем! Из книги, в которой Даниэль нашел оправдание всему… Хуже того — восхваление своих… своих цинических взглядов! Из книги, которую он теперь знает наизусть, а я… Нет, — добавил он дрогнувшим голосом, — нет, нет, я не могу оказать, что она мне омерзительна, но видишь ли, Антуан, эта книга обжигает руки, когда читаешь ее, и я не хотел бы остаться наедине с ней, потому что считаю ее опасной. Помимо воли с удовольствием он повторил: — Опустевшие комнаты, чудо отъезда… — Потом замолчал и вдруг добавил совсем другим тоном скороговоркой, глухо: — Ведь я только говорю — уехать! Но слишком поздно. Я и в самом деле не могу теперь уехать.

Антуан возразил:

— Ты всегда говоришь "уехать" с таким видом, как будто хочешь сказать: "Навек покинуть родину!" Разумеется, все это не так просто. Но отчего бы тебе не отправиться в какое-нибудь путешествие? Если ты принят, отец сочтет вполне естественным, что летом тебе надо развеяться.

Жак покачал головой:

— Слишком поздно.

Что он подразумевал под этим?

— Но ведь ты же не собираешься проторчать два месяца в Мезон-Лаффите в обществе отца и Мадемуазель?

— Собираюсь.

И он сделал какой-то уклончивый жест. Меж тем они уже пересекли площадь Пантеона, и, когда вышли на улицу Ульм, он указал пальцем на людей, группами стоявших перед Эколь Нормаль, и нахмурился.

"До чего же своеобразная натура", — подумал Антуан. Он часто отмечал это, — снисходительно, с какой-то подсознательной гордостью. И хоть он терпеть не мог непредвиденного, а Жак вечно сбивал его с толку, он всегда старался понять брата. Несвязные речи, вырывавшиеся у Жака, заставляли Антуана, обладавшего деятельным умом, все время упражнять мысль в поисках смысла, что, впрочем, его забавляло и, как он воображал, позволяло постичь характер младшего брата. На самом же деле бывало так: стоило только Антуану решить, что с точки зрения психологической он сделал в высшей степени правильное заключение, как новые высказывания Жака опрокидывали все его логические построения; приходилось начинать все сызнова и чаще всего делать прямо противоположные выводы. Таким образом, в каждой беседе с братом у Антуана неожиданно возникал целый ряд самых противоречивых суждений, причем последнее из них всегда казалось ему окончательным.