Семья Тибо, том 1

Легкая усмешка чуть тронула его губы… Вспомнилось ему, как однажды, прошлой осенью, Симон упросил его познакомиться с красавицей вдовой и что получилось через неделю. Правда, для очистки совести он сделал все, чтобы отговорить Батенкура от этого безумства. Но натолкнулся на слепую плотскую страсть; ну, а он, Даниэль, почитал всякую страсть, в чем бы она ни проявлялась, и поэтому стал просто избегать встреч с красоткой и вчуже наблюдал за тем, как развиваются события, предваряющие этот странный брачный союз.

— Вам повезло, а вид у вас невеселый, — сказал в эту минуту Батенкур, его уязвило насмешливое замечание Даниэля, и он решил сорвать досаду на Жаке.

— Как ты не понимаешь, ведь он же надеялся, что его не примут, сострил Даниэль. И тут его поразило сосредоточенное выражение, мелькнувшее в глазах Жака; Даниэль подошел к другу, положил руку ему на плечо и, улыбаясь, сказал негромко: — "…ибо в каждой вещи есть своя несравненная прелесть!"

Жак сразу вспомнил весь отрывок, который Даниэль часто любил повторять наизусть:

"Горе тебе, если ты думаешь, будто счастье твое мертво только потому, что оно не такое, каким тебе мерещилось… Мечта о будущем — да, это радость, но радость осуществленной мечты уже совсем иная радость, и, к счастью, ничто в жизни не бывает похоже на нашу мечту, ибо в каждой вещи есть своя несравненная прелесть".

И Жак улыбнулся.

— Дай-ка мне папиросу, — сказал он. Чтобы доставить удовольствие Даниэлю, он постарался стряхнуть с себя оцепенение. Мечта о будущем — да, это радость… Ему показалось, что какая-то еще неуловимая радость и вправду витает тут, над ним. Будущее! Проснуться завтра и через отворенное окно увидеть верхушки деревьев, озаренные солнцем. Будущее, Мезон-Лаффит и прохлада тенистого парка!

II. Вечер у Пакмель. — Даниэль знакомит Жака с обстановкой. — Обед. Мамаша Жюжю. Поль. Г-жа Долорес и сиротка. Даниэль и Ринетта. Поспешный уход Жака. — Даниэль похищает Ринетту у Людвигсона

На этой безлюдной улице, в квартале Оперы, вдоль тротуара стояло несколько машин — только они и привлекали внимание к фасаду кабаре без вывески, с опущенными занавесками. Грум толкнул вращающуюся дверь, и Даниэль, который чувствовал себя здесь как дома, посторонился, пропуская вперед Жака и Батенкура.

Появление Даниэля было встречено негромкими возгласами. Его тут называли "Пророком", и только кое-кто из завсегдатаев знал его настоящее имя. Да и народу было мало. Из-за стойки — из ниши, откуда белая винтовая лесенка с позолоченными перилами под стать позолоте на деревянной отделке стен вела на антресоли, в покои мадам Пакмель, — неслись звуки рояля, скрипки и виолончели, исполнявших модные вальсы. Столы были придвинуты к серым плюшевым диванчикам, и несколько пар танцевали бостон на алом ковре в неярких лучах заходящего солнца, притушенных гипюровыми занавесками. Под потолком беспрерывно жужжали винты вентиляторов; раскачивались подвески на люстрах и ветви пальм, а вокруг танцующих то и дело взвевались концы муслиновых шарфов.

Новая обстановка сначала всегда как-то опьяняюще действовала на Жака, и он послушно шел вслед за Даниэлем к столику, — отсюда видны были два зала, расположенные в ряд; в дальнем Батенкур уже танцевал, попав в окружение молодых женщин.

— Тебя всюду приходится силком тянуть, — заметил Даниэль. — Ну, а раз уж ты пришел, я уверен, что ты повеселишься. Ну, признайся же, кабачок уютный и милый.

— Закажи для меня коктейль, — буркнул Жак. — Сам знаешь какой, — с молоком, смородиной и лимонной цедрой.

Прислуживали юные gerls [76] в беленьких полотняных передниках и наколках, прозванные здесь "сиделками".

— Дай-ка я тебя хоть издали познакомлю с некоторыми из завсегдатаев, предложил Даниэль, пересев поближе к Жаку. — Начнем вон с той, в синем, с хозяйки. Зовут ее "мамаша Пакмель", хотя сам видишь, она еще довольно соблазнительная блондинка. Право, соблазнительная! Весь вечер снует среди своих постоянных молоденьких посетительниц с этой своей дежурной улыбкой: прямо как модная портниха, показывающая манекенщиц. Обрати внимание вон на того смуглого субъекта, вот он с ней поздоровался, а сейчас разговаривает с бледной девицей, которая только что танцевала с Батенкуром, да нет, поближе к нам, — это Поль, вон та блондинка с лицом ангела, правда, ангела чуточку распутного… Смотри-ка, она сейчас потягивает какое-то странное зелье: это, верно, зеленое кюрассо… Так вот, субъект, который стоя с ней разговаривает, — художник Нивольский, фрукт, каких мало: врун, жулик, но держится иногда по-рыцарски, прямо мушкетер. Стоит ему опоздать на свидание, и он уже уверяет, что у него была дуэль; и сам начинает в это верить. У всех он занимает деньги, всегда сидит без единого су, но таланта он не лишен, расплачивается своими картинами; и знаешь, какую штуку он придумал, чтобы было поменьше хлопот? Летом отправляется на природу, пишет на рулоне холста в пятьдесят метров длиной дорогу — самую обыкновенную дорогу с деревьями, повозками, велосипедистами, закатом солнца, ну а зимой сбывает эту дорогу по кускам, соответственно вкусу кредитора и размеру долга. Всех уверяет, будто он русский, будто бы владеет несметным числом "душ". Поэтому во время русско-японской войны все, разумеется, над ним трунили — вот, мол, торчит на Монмартре, разглагольствует о патриотизме в ресторанах. И знаешь, что он выкинул? Уехал. Целый год о нем не было слышно. И появился он только после падения Порт-Артура. Привез целую кучу военных фотографий, — вечно у него были набиты ими карманы, — и говорил: "Видите, голубчик, батарею на передовой? А за ней высоченный утес? А из-за утеса чуть-чуть высовывается дуло винтовки — это, голубчик, я и есть". Но только вот что, он привез также и несколько ящиков с этюдами и в следующие два года расплатился за все долги… сицилийскими пейзажами. Постой-ка, он почуял, что я говорю о нем, ужасно доволен и сейчас надуется, как индюк.

76

Девушки (англ.).

Жак сидел, полуоблокотившись на столик, и молчал. В иные минуты лицо у него становилось каким-то тупым: полуоткрытый рот, тусклые глаза, бессмысленный взгляд, недовольный и сонный. Слушая рассказ друга, он наблюдал за этой парой — за Нивольским и Поль, еще совсем молоденькой. Она держала в руке губную помаду; вот она округлила рот, приложила к нему алый карандаш, стала обводить губы мелкими резкими мазками, словно пробуравливала отверстие; художник смотрел на молодую женщину, вертя на пальце ее сумочку. По всему было видно, что у них чисто приятельские отношения — ресторанное знакомство, однако она то и дело притрагивалась к его рукам, к колену, поправляла ему галстук; вот он наклонился к ней, о чем-то рассказывает, и она шутливо отталкивает его, прижимает к его лицу ладошкой вниз свою узенькую бледную руку… Жак был в смятении.

Неподалеку от нее в одиночестве сидела, свернувшись в клубок, на диване темноволосая женщина, она зябко куталась в черную атласную пелерину и пожирала глазами Поль, которая, быть может, этого и не замечала.

Жак переводил свой тяжелый взгляд с одного лица на другое. Наблюдал ли он, фантазировал ли? Стоило ему посмотреть на кого-нибудь, и он тотчас же приписывал этому человеку сложные душевные переживания. Впрочем, он и не пытался анализировать то, что, как ему казалось, угадывал; да и не мог бы выразить словами все, что постигал как бы наитием, — зрелище увлекло его, и он неспособен был раздвоиться и хладнокровно осмыслять что бы то ни было. Но такое общение с людьми — воображаемое или действительное — доставляло ему неизъяснимое наслаждение.

— А это что за дылда? Вот она говорит что-то буфетчику, — спросил он.

— В голубом переливчатом платье с ожерельем до колен?

— Да. Вид у нее суровый!

— Это Мария-Жозефа. Недурна. Имя под стать императрице. Презабавная история у ее жемчужного ожерелья. Ты слушаешь меня? — говорил, улыбаясь, Даниэль. — Она была любовницей Рейвиля, сына парфюмерного фабриканта. Ну, а законная супруга Рейвиля изменяла ему с Жоссом — банкиром. Да ты слушаешь?

— Еще как слушаю!

— Вид у тебя сонный… Однажды Жоссу, а он здорово богат, вздумалось подарить своей любовнице, госпоже Рейвиль, жемчуга. Но как быть, чтобы не навести на подозрение Рейвиля? Так вот, Жосс, слава богу, не ребенок: затеял лотерею в пользу раскаявшихся девиц легкого поведения, всучил Рейвилю-мужу десять билетов по двадцать су и все так подстроил, что тот выиграл ожерелье, предназначенное его жене. Вот тут-то все и осложняется: Рейвиль пишет Жоссу благодарственное письмо, но в постскриптуме просит ни словом не обмолвиться госпоже Рейвиль о лотерее, ибо только что отослал ожерелье своей любовнице Марии-Жозефе. Постой, самое интересное под конец… Жосс в ярости, в голове у него засела одна мысль, — вновь завладеть колье или, по крайней мере, овладеть женщиной, которая его носит. Спустя три месяца он бросил госпожу Рейвиль, оттягал Марию-Жозефу у своего приятеля Рейвиля — иначе говоря променял его жену без жемчугов на любовницу с ожерельем. И доблестный Рейвиль, вчистую запамятав, что колье обошлось ему в десять монет по двадцать су, вопит направо и налево о неслыханной подлости куртизанок!.. А, здравствуйте, Верф, — произнес он, пожимая руку красивому молодому человеку — он только что вошел, и его уже окликали с другого конца зала: "Абрикос"!

— Вы ведь знакомы? — спросил он Жака, который нехотя протянул руку Верфу. — Здравствуйте, красавица, — сказал Даниэль, наклоняясь и целуя руку Поль, проходившей мимо, — Поль, худосочной приятельнице русского художника. — Разрешите вам представить моего друга Жака Тибо.

Жак поднялся.

Молодая женщина скользнула по его лицу каким-то истомленным взглядом, потом более внимательно посмотрела на Даниэля, казалось, она хотела что-то сказать, но промолчала и прошла мимо.

— Часто здесь бываешь? — спросил Жак.