Семья Тибо (Том 1)

А она уже шептала:

– Ну до чего же я рада, что все это увижу вместе с тобой!

Она сжала ладонями щеки Антуана, притянула его лицо к своим губам.

– И знаешь, безбородым ты так мне нравишься!

Она сбросила манто, сняла шляпу, перчатки. И они уселись.

Сквозь зарешеченную раму, за которой извне их никто не мог увидеть, они наблюдали за тем, как преображается зрительный зал, как за несколько минут в этом безгласном, пыльном, красно-буром вертепе, где смутно выступали очертания каких-то предметов, вдруг закипела многоликая толпа под невнятный гул, напоминавший птичий гомон, порою приглушенный трубными звуками хроматической гаммы. В то лето стояла небывалая жара, но сейчас, во второй половине сентября, множество парижан уже вернулось, и город стал не тот, каким был в пору отпусков, когда он так нравился Рашели, каждое лето открывавшей для себя какой-то новый Париж.

– Слушай...
– произнесла она.

Оркестр только что начал играть отрывок из "Валькирии" 77 - весеннюю песнь.

Она припала головой к плечу Антуана, сидевшего с ней рядом, совсем близко, и он услышал, как она напевает с закрытым ртом, словно эхо, вторя пению скрипок.

– А ты Цукко слышал? Цукко, тенора, - спросила она с беспечным видом.

– Слышал. А почему ты спрашиваешь?

Рашель задумалась и не отвечала, только немного погодя, будто почувствовав угрызения совести, оттого что призналась не сразу, сказала вполголоса:

– Он был моим любовником.

Прошлое Рашели живо интересовало Антуана, но никакой ревности он не испытывал. Он отлично понимал, что она хотела сказать, когда заявляла: "Памяти у моего тела нет". Но вот Цукко... Ему вспомнился потешный человечек в белом атласном камзоле, взгромоздившийся на деревянное возвышение кубической формы в третьем акте "Мейстерзингеров" 78 , - толстый, приземистый, похожий на цыгана, хоть и был в белокуром парике; в довершение всего в любовных дуэтах он непрестанно прижимал руку к сердцу. Антуан даже был недоволен, что избранник Рашели до того неказист.

– А ты слышал, как он поет вот это?
– снова спросила она и пальцем начертила в воздухе арабеску музыкальной фразы.
– Да неужели я тебе никогда не рассказывала о Цукко?

– Никогда.

Рашель сидела, прильнув головой к его груди, - стоило ему опустить глаза, и он видел ее лицо. Брови слегка нахмурены, веки почти сомкнуты, уголки губ чуть-чуть опущены. Ничего похожего на то оживленное выражение, какое обычно появлялось, когда она вспоминала прошлое. "Прекрасную можно было бы снять с нее маску скорби", - подумал он. И, заметив, что она все молчит, и из желания лишний раз подтвердить, что его нисколько не смущает ее прошлое, он стал допытываться:

– Ну, а как же твой Цукко?

Она вздрогнула. Сказала, томно улыбаясь:

– Что - Цукко? В сущности говоря, Цукко - ничтожество. Просто он был первым - в этом все и дело.

– А я?
– спросил он несколько принужденно.

– Ты третий, - отвечала она без запинки. "Цукко, Гирш и я... И больше никого?" - подумал Антуан.

Она продолжала, все больше оживляясь:

– Хочешь, расскажу? Сам увидишь - не так-то все просто. Папа недавно умер, брат служил в Гамбурге. А я жила Оперой, театр отнимал у меня весь день: но в те вечера, когда я не танцевала, мне было до того одиноко... Так бывает, когда тебе восемнадцать лет. А Цукко уже давно за мной увивался. Я-то находила его заурядным, самовлюбленным.
– Она запнулась, но продолжала: - И глуповатым. Ей-богу, я и в те дни уже находила, что он несколько глуп... Но не знала, что он такая скотина!
– как-то неожиданно добавила она. Она взглянула на зал, - там только что погасили свет.
– Что будут показывать сначала?

– Кинохронику.

– Ну а потом?

– Какую-то постановочную картину, вероятно - дурацкую.

– А когда же Африку?

– Напоследок.

– Вот и хорошо!
– заметила она, и снова по плечу Антуана разметались ее душистые волосы.

– Скажи, если начнут показывать что-нибудь путное. Тебе удобно, мой котик? А мне так уютно!

Он увидел ее влажный полуоткрытый рот. Губы их слились в поцелуе.

– А как же Цукко?

Ответила она без улыбки - вопреки его ожиданиям.

– Теперь я все недоумеваю - как могла я вытерпеть эту муку! Ну и обходился же он со мной! Возчик неотесанный! Прежде он был погонщиком мулов в провинции Оран... Подружки жалели меня; никто не понимал, почему я с ним живу. Сейчас-то я и сама не понимаю... Говорят, некоторым женщинам нравится, когда их бьют...
– Помолчав, Рашель добавила: - Да нет, просто я боялась, что снова стану одинокой.

Антуану еще не доводилось подмечать в голосе Рашели такие печальные нотки, какие звучали сейчас. Он крепко обвил ее рукой, словно беря под защиту. Немного погодя объятие разомкнулось. Он задумался о том, что его легко разжалобить, что жалость - одно из проявлений чувства превосходства над другими, что в ней-то, быть может, и скрывается причина его привязанности к брату; до встречи с Рашелью он, случалось, задавался вопросом, уж не заменяет ли ему жалость всякую любовь?

– А потом?
– снова заговорил он.

– Потом он меня бросил. Ясное дело, - произнесла она, не выказывая никакого огорчения.

И после паузы добавила приглушенным голосом, словно заклиная Антуана молча выслушать ее признание.

– Я ждала ребенка.

Антуан даже подскочил. Ждала ребенка? Невероятно! Да как же он, врач, не заметил никаких следов...

Рассеянным и раздраженным взглядом смотрел он на экран, где разворачивались события, запечатленные кинохроникой:

НА БОЛЬШИХ МАНЕВРАХ:

Господин Фальер 79 ведет беседу

с немецким военным атташе.

Будущее разведывательной службы.

Моноплан Латама 80 делает посадку

главнокомандующему доставлены ценнейшие сведения.

Президент республики изъявил желание,

чтобы ему представили бесстрашного авиатора.

– Нет, он не только из-за этого меня бросил, - поправилась Рашель. Вот если б я продолжала выплачивать его долги...

И вдруг Антуан вспомнил, что видел у нее фотографию младенца, вспомнил, как Рашель выхватила снимок у него из рук, как сказала: "Это... моя крестница. Ее нет в живых".

Сейчас он был раздосадован, унижен в своем профессиональном самолюбии и даже не удивлялся, что Рашель разоткровенничалась.

– Так это правда?
– пробормотал он.
– У тебя был ребенок?
– И поспешил добавить, усмехаясь с проницательным видом: - Впрочем, я уже давно об этом догадывался.

– А ведь никто не замечает! Я так тщательно следила за собой - ради сценической карьеры.

– Я же врач!
– заметил он, поведя плечами.

Она улыбнулась: проницательность Антуана льстила ее тщеславию. После недолгого молчания она продолжала, не меняя позы, словно обессилев:

– Знаешь, стоит мне вспомнить те дни, и я вижу, что лучшая пора жизни прожита, так-то, котик мой! Гордая я тогда была! И когда пришлось взять отпуск в театре, - ведь я становилась все грузнее, - подумай только, куда я отправилась: в Нормандию! В захолустную деревушку, где у меня была знакомая - пожилая женщина, прежде она служила в нашей семье, вырастила нас с братом. Как обо мне там заботились! Я бы охотно навсегда там осталась. Да и следовало бы. Но только, знаешь, что такое сцена, - раз попробуешь... Я думала, что поступаю разумно, отдала дочурку на попечение кормилицы, ничуть не тревожилась. А спустя восемь месяцев... Да я и сама разболелась... добавила она со вздохом после недолгого молчания.
– Роды мне повредили. Пришлось уйти из Оперы - все потеряла сразу. И снова я стала такой одинокой.