Семья Тибо (Том 1)

– А еще я думаю, что этот шмель похож на тебя, Жиз.

– На меня?

– Ну да, на тебя.

– Отчего?

– Сам не знаю, - произнес он, снова растягиваясь на спине.
– Он такой же чернявый и кругленький, как ты. И даже его жужжание чуть-чуть похоже на твой смех.

И само замечание, и серьезный тон Жака, казалось, повергли Жизель в глубокое раздумье.

Оба замолчали. На лужайке, отливающей золотом, удлинялись косые тени. И Жизель, до лица которой стали добираться лучи солнца, опять расхохоталась, как будто ее щекотали золотые блики, игравшие на ее щеках и слепившие ей глаза сквозь сомкнутые ресницы.

Когда звонок у калитки известил о приходе Антуана и Жак увидел брата в конце аллеи, он решительно встал, словно заранее обдумав, что будет делать дальше, и побежал ему навстречу.

– Ты сегодня же уедешь?

– Да, в десять двадцать.

И Жак снова обратил внимание не на то, что лицо у Антуана утомленное, а скорее на то, что все оно лучится, что в нем появилось какое-то непривычное, чуть ли не воинственное выражение.

Он сказал негромко:

– А ты не навестишь вместе со мной после обеда госпожу де Фонтанен? Он почувствовал, что брат колеблется, отвел глаза и торопливо добавил: - Мне просто необходимо нанести ей визит, а так неприятно идти туда одному.

– А Даниэль там будет?

Жак прекрасно знал, что его не будет, но ответил:

– Разумеется.

Они замолчали, увидя, что в одном из окон гостиной показался г-н Тибо, державший в руке развернутую газету.

– А, вот и ты?
– крикнул он Антуану.
– Мне приятно, что ты приехал. Он всегда говорил с Антуаном уважительно.
– Не входите, я сейчас спущусь к вам.

– Так решено?
– прошептал Жак.
– Сошлемся на послеобеденную прогулку?

Господин Тибо никогда не поминал о том, что в свое время запретил Жаку возобновлять сношения с семьей Фонтаненов. Из осторожности никто не произносил при нем фамилию людей, которых он не терпел. Было ли ему известно, что его повеление давным-давно нарушено? Кто знает. Отцовская самоуверенность ослепляла его до такой степени, что, пожалуй, мысль о подобном неповиновении просто не приходила ему в голову.

– Итак, он принят!
– произнес г-н Тибо, тяжелой походкой спускаясь со ступеней крыльца.
– Наконец-то мы можем быть спокойны за будущее.
– И прибавил: - Давайте пройдемся перед обедом по дорожке вокруг лужайки.
– И чтобы объяснить, почему он сделал такое необычайное предложение, сейчас же объявил: - Мне нужно побеседовать с вами обоими. Но сначала поговорим о другом.
– И он обратился к Антуану: - Ты не читал сегодняшних вечерних газет? Что пишут о банкротстве Вильбо? Не видел?

– Это о вашем рабочем кооперативе?

– Да, голубчик. Полный крах. И вдобавок история прескандальная. Ненадолго их хватило.

Тут послышался его сухой смешок, напоминавший покашливание.

"Как она меня поцеловала!
– думал Антуан. Перед его мысленным взором снова возник ресторан, Рашель за столом напротив него, подсвеченная, как на сцене, снизу, светом, идущим из окон от самого пола.
– Как странно она засмеялась, когда я предложил ей mixed grill".

Он сделал над собой усилие, чтобы вникнуть в то, о чем говорит отец. Впрочем, он был удивлен, что г-н Тибо так легко, так спокойно относится к этому "краху": ведь филантроп являлся членом общества, снабжавшего деньгами пуговичную мастерскую в Вильбо после последней забастовки, когда рабочие решили доказать, что могут обойтись без хозяев, и учредили производственный кооператив.

Но г-н Тибо уже пустился в разглагольствования.

– Полагаю, что деньги на ветер не выброшены. Роль свою мы сыграли великолепно: мы серьезно отнеслись к утопическим планам рабочего класса и первые помогли ему своим капиталом. А каков результат? Прошло полтора года, не больше, и вот вам - банкротство. Надо признаться, посредник между нами и делегатами от рабочих был превосходный. Да ты его отлично знаешь, - добавил он, останавливаясь и наклоняясь к Жаку.
– Это Фем, он при тебе был в Круи!

Жак ничего не ответил.

– Он держит в руках всех вожаков, и все благодаря письмам, в которых эти радетели просят у нас денежной помощи; да, письма написаны в весьма трудные дни для забастовщиков. Отречься от них они не посмеют.
– И снова послышалось самодовольное покашливание.
– Но не об этом хотел я потолковать с вами, - продолжал он и пошел дальше.

Ступал он грузно, быстро начинал задыхаться, с трудом волочил ноги по песку; весь как-то подавшись вперед, шагал, заложив руки за спину, и полы его расстегнутого сюртука развевались. Сыновья молча шли по обеим сторонам. И Жаку припомнилась вычитанная где-то фраза: "Стоит мне встретить двух людей, пожилого и молодого, которые идут рядом, а о чем говорить не знают, и я сразу понимаю, что это отец и сын".

– Вот что, - сказал г-н Тибо, - я хочу знать ваше мнение об одном проекте, который касается вас.
– В его голосе появились меланхолические нотки и даже что-то искреннее, что обычно ему свойственно не было.
– Вы сами увидите, дети мои, когда доживете до моих лет, что начинаешь невольно спрашивать себя: а что ты совершил за свою жизнь? Я хорошо знаю, и об этом всегда твердит аббат Векар, что силы, употребленные на благие деяния, направлены к единой цели и, так сказать, суммируются. Но тяжело думать, что труд всей твоей жизни может затеряться в безымянных наносных слоях, оставленных целыми поколениями, и, право, вполне законно желание отца, чтобы хоть у детей его сохранилось воспоминание о нем как о личности. Хотя бы как об образце для подражания.
– Он вздохнул.
– По совести говоря, я больше пекусь о вас, нежели о себе. Я подумал о том, что в будущем вам, наверное, будет отрадно, если вас, сыновей моих, не станут смешивать со всеми Тибо, нашими однофамильцами, живущими во Франции. Ведь нашему роду уже два века, и это подтверждено надлежащими документами. А ведь сие что-нибудь да значит. Со своей стороны, я убежден, что по мере сил своих приумножил почетное наследие, и имею право желать - да будет это мне наградой, - чтобы ваше происхождение не оставалось безызвестным; имею право стремиться к тому, чтобы вы носили не только мою фамилию, но и мое имя, чтобы оно в неприкосновенности передавалось тому, кто еще явится на свет, - плоти от плоти моей. Министерство юстиции предусмотрело возможность таких пожеланий. И вот за последние несколько месяцев я выполнил все необходимые формальности, чтобы изменить ваше гражданское состояние, - вам только придется через некоторое время поставить свою подпись на кое-каких бумагах. Полагаю, что к нашему возвращению в город, самое позднее к рождеству, у вас уже будет законное право именоваться не каким-то там Тибо, не просто Тибо, а Оскар-Тибо, через дефис: например, доктор Антуан Оскар-Тибо.

– Он сложил ладони, потер их.
– Вот и все, что я намерен был изложить вам. Благодарить не надо. И довольно об этом. Пора идти обедать, Мадемуазель уже делает нам знаки.
– На манер древних патриархов он возложил руки на плечи сыновей.
– А если сверх того окажется, что отличие это принесет вам кое-какую пользу в делах, то тем лучше, дети мои. И, говоря по чести, вполне справедливо, чтобы человек, никогда не обращавшийся к светской власти, предоставил потомству своему право извлекать выгоду из того уважения, которое он завоевал для себя.

Голос его дрожал. Не желая показывать своего умиления, он вдруг свернул с аллеи, по которой они шли, и один, ускоряя шаги и спотыкаясь о кочки, торчавшие на лужайке, добрался до виллы. На памяти Антуана и Жака никогда еще не приходил он в такое волнение.

– Вот так номер!
– прошептал Антуан. Он был в восторге.

– Да замолчи ты!
– оборвал его Жак; у него было такое ощущение, будто брат грязными руками прикоснулся к его сердцу. Редко случалось, чтобы Жак непочтительно отзывался о г-не Тибо, он старался не осуждать отца, его самого тяготила присущая ему проницательность, которая чаще всего позволяла ему видеть отрицательные стороны г-на Тибо. Но в тот вечер его до боли поразило, что в желании отца пережить самого себя проступает такой страх смерти: ведь и сам Жак, хоть было ему всего двадцать лет, всегда испытывал непреодолимую тоску, думая о конце.

"Чего ради я потащил к ним Антуана", - спрашивал себя Жак часом позже, когда они шли с братом по зеленой дороге, обсаженной двумя рядами вековых лип и убегавшей к лесу. Затылок у него ныл: Антуан, по настоянию Мадемуазель, осмотрел фурункул и нашел необходимым вскрыть его, вопреки всем возражениям пациента, которому совсем не хотелось выходить с повязкой.

Антуан, усталый, но разговорчивый, думал только об одной Рашели; ведь вчера в этот час он еще не знал ее, а теперь она заполняет каждую минуту его жизни.

Его радостное возбуждение было чуждо тем настроениям, которые нахлынули на Жака после безмятежно проведенного дня, особенно сейчас, когда приближался час встречи, мысль о которой пробуждала в нем какое-то неопределенное душевное волнение, временами очень похожее на надежду. Он шагал рядом с Антуаном и был недоволен им, что-то подозревал; сегодня он чувствовал какое-то предубеждение против брата; он ничем не проявлял этого, но все же замкнулся в себе, о чем-то умалчивал, хотя между ними как будто шел обычный дружеский разговор. На самом же деле они перекидывались словами, фразами, улыбками, как два противника, которые бросают лопатами землю, возводя между собою высокую преграду. И тот и другой отдавали себе ясный отчет в этом маневре. У братьев выработалась такая взаимная чуткость, что они уже не могли скрывать друг от друга ничего важного. Одна лишь интонация Антуана, восхваляющего аромат липы, которая расцвела в этом году с опозданием, - втайне этот аромат напоминал ему благоухание волос Рашели, ничего как будто и не говорила Жаку, однако была для него не менее многозначительной, чем был бы долгий доверительный разговор. И он ничуть не был удивлен, когда Антуан как одержимый схватил его за руку, потянул его за собой, ускорив шаги, и стал рассказывать о своем необычайном ночном бдении, обо всем, что произошло потом, - тон Антуана, его смех, мужская самоуверенность, несколько вольных подробностей - все это шло вразрез с обычной сдержанностью старшего брата и вызвало в Жаке незнакомое ему до сих пор чувство неловкости. Он сдерживал себя, вежливо улыбался, одобрительно кивал головой. Но внутренне он мучился. Он сердился на брата, считая его виновником своих мук, и не прощал Антуану, что тот сам вынуждает его относиться к нему неодобрительно. Он все яснее видел, в каком дурмане брат живет вот уже более полусуток, и в его душе нарастало какое-то горделивое сопротивление, все сильнее, казалось ему, становится жажда нравственной чистоты. А когда Антуан, рассказав о том, что было после полудня, счел позволительным произнести выражение "день любви", Жак так вознегодовал, что даже не мог сдержаться и с возмущением воскликнул: