Семья Тибо, том 2

Жак согласился, уклончиво кивнув головой. Он оглянулся, желая удостовериться, что они одни, в стороне от остальных. Ему хотелось поговорить о Женни. Но как начать этот разговор?

В эту минуту Антуан резко повернулся к нему. Его лицо выражало тревогу. Он спросил очень тихо:

– Ты по-прежнему ду… ду… думаешь?..

– Да.

Тон был твердый, без высокомерия.

Антуан стоял, опустив голову, избегая взгляда брата. Его пальцы машинально выбивали на стекле дробь, вторя отдаленному рокоту барабанов. Он заметил, что начал заикаться: это случалось с ним редко и всегда служило признаком глубокого потрясения.

Леон возвестил из передней:

– Доктор Филип.

Антуан выпрямился. Волнение иного рода осветило его лицо.

Развинченная фигура Филипа показалась в рамке двери. Его моргающие глаза обвели кабинет и остановились на Антуане. Он грустно покачал головой. Из развевающихся фалд визитки он вынул платок и отер им лоб.

Антуан подошел к нему.

– Ну вот, Патрон, началось…

Филип молча коснулся его руки, затем, не сделав ни шагу дальше, словно картонный паяц, которого перестали держать за ниточку, рухнул на краешек закрытого белым чехлом кресла, стоявшего перед ним.

– Когда вы едете? – спросил он своим отрывистым, свистящим голосом.

– Завтра утром, Патрон.

Филип хлюпал губами, словно сосал леденец.

– Я только что из больницы, – продолжал Антуан, чтобы что-нибудь сказать. – Все уже устроено. Я передал дела Брюэлю.

Они помолчали.

Филип, устремив глаза в пол, как-то странно покачивал головой.

– Знаете, голубчик, – сказал он наконец, – это может протянуться долго… очень долго.

– Многие специалисты утверждают противное, – отважился возразить Антуан без особой уверенности.

– Ба! – отрезал Филип, словно ему давно уже было известно, что собой представляют специалисты и их прогнозы. – Все рассуждают, исходя из нормальных условий снабжения, кредита. Но если правительства оказались достаточно безумными, чтобы поставить на карту все и рискнуть полным разорением, только бы не пойти на уступки!.. После того, что мы видели за эту неделю, возможно все… Нет, я думаю, что война будет очень длительной и все народы в ней исчерпают свои силы одновременно, причем ни один из них не захочет или не сможет остановиться на наклонной плоскости. – После короткой паузы он добавил: – Я беспрерывно думаю обо всем этом… Война… Кто поверил бы, что она возможна?.. Достаточно было прессе проявить настойчивость и смешать карты – и вот за несколько дней представление об агрессоре для всех стало неясным, и каждый народ вообразил, что его "честь" находится под угрозой… Одна неделя бессмысленных страхов, преувеличений, фанфаронства – и вот все народы Европы с криками ненависти бросаются, словно бесноватые, друг на друга… Я беспрерывно думаю обо всем этом… Это настоящая трагедия Эдипа… Эдип тоже был предупрежден, но в роковой день он не распознал в событиях тех ужасов, которые ему возвещали… То же произошло и с нами… Наши пророки всё предсказали, мы ждали опасности, и ждали именно оттуда, откуда она пришла, – с Балкан, из Австрии, от царизма, от пангерманизма… Мы были предупреждены… Мы бодрствовали… Многие мудрые люди сделали все, чтобы воспрепятствовать катастрофе… И тем не менее она разразилась: нам не удалось ее избежать. Почему? Я рассматриваю вопрос со всех сторон… Почему? Может быть, просто потому, что во все эти заведомо страшные, давно ожидаемые события проскользнуло что-то непредвиденное, какой-нибудь пустячок, достаточный для того, чтобы слегка изменить их облик и внезапно сделать неузнаваемыми… достаточный, чтобы, несмотря на бдительность людей, капкан судьбы смог захлопнуться!.. И мы попались в него…

В другом конце комнаты, где Жуслен, Теривье, Жак и Женни окружили Манюэля Руа, раздался взрыв молодого смеха.

– Ну и что? – говорил Руа, обращаясь к Теривье. – Не плакать же мне, в самом деле! Это немного проветрит нас, вытащит из наших лабораторий. Увлекательное приключение, которое нам предстоит пережить!

– Пережить? – пробормотал Жуслен.

Женни, смотревшая на Руа, внезапно отвела глаза: ей стало больно видеть восторженное лицо молодого человека.

Филип издали слушал их. Он повернулся к Антуану:

– Молодежь не может представить себе, что это такое… И это многое объясняет… А я видел семидесятый год… Молодежь не знает!

Он снова вынул платок, вытер лицо, губы, бородку и долго вытирал ладони.

– Все вы едете, – продолжал он вполголоса, с грустью. – И, должно быть, думаете, что старикам везет: они остаются. Это неверно. Наша участь еще хуже вашей – потому что наша жизнь кончена.

– Кончена?

– Да, голубчик. Кончена, и притом навсегда… Июль тысяча девятьсот четырнадцатого: подходит к концу нечто, частью чего мы были, и начинается что-то новое, что уже не касается нас, стариков.

Антуан дружески смотрел на него, не находя ответа.

Филип умолк. И вдруг гнусаво хихикнул, видимо, под влиянием какой-то щекотавшей его мозг забавной мысли.

– В моей жизни будет три мрачные даты, – начал он таким тоном, словно читал лекцию (тоном, о котором студенты говорили: "Фи-фи слушает сам себя"). – Первая перевернула мою юность; вторая потрясла мои зрелые годы; третья, без сомнения, отравит мою старость…

Антуан не отрываясь смотрел на него, как бы побуждая его продолжать.

– Первая – когда провинциальный и религиозный подросток, каким я был в то время, открыл однажды ночью, читая подряд все четыре Евангелия, что это клубок противоречий… Вторая – когда я убедился в том, что некий гнусный субъект по имени Эстергази [63] сделал гадость, носившую название "хищение документов", и что, вместо того чтобы осудить его, все стали усиленно мучить не его, а другого господина, который ничего не сделал, но был евреем…

– А третья, – перебил его Антуан с грустной улыбкой, – это сегодня…

63

Эстергази – авантюрист, эмигрант, служивший во французской армии и продавший германской разведке документы, за пропажу которых был несправедливо осужден Дрейфус.

– Нет… Третья – неделю тому назад, когда газеты привели текст ультиматума, когда я увидел перед собой бильярдную партию… Когда я понял, что расплачиваться за этот карамболь придется народам…

– Карамболь?

Глаза Филипа под густыми бровями блеснули лукаво, почти жестоко.

– Да, Тибо, и зловещий карамболь! Красный шар – это Сербия; его толкает белый шар – Австрия; белый шар толкает другой белый – Германия… Но кто держит в руках кий? Кто? Россия? Или же Англия?.. – Он рассмеялся злобным смехом, похожим на конское ржание. – Мне не хотелось бы умереть, прежде чем я это узнаю.

К Антуану и Филипу, сидевшим в углу, подошел Жак.

– Патрон, – сказал Антуан, – я, кажется, уже представлял вам своего брата?

Старый врач направил на Жака свой колючий взгляд.

Молодой человек поклонился. Затем спросил у Антуана:

– Нет ли у тебя расписания поездов?

– Есть… – Их взгляды встретились. Антуан чуть не спросил: "Зачем тебе?" – но ограничился тем, что сказал: – Там… под телефонным справочником.

– А вы, сударь, когда едете? – спросил Филип.

Жак застыл на месте и нерешительно взглянул на Антуана, который поспешил пробормотать:

– Мой брат… он… это дру… другое дело.

Наступило короткое молчание.

Понял ли Филип? Вспомнил ли разговор, который имел с Жаком когда-то? Он смотрел на молодого человека с величайшим вниманием и, когда Жак отошел, проводил его долгим взглядом.

Как только они снова остались одни, Антуан нагнулся к Филипу:

– Он по убеждению отказывается стать солдатом…

Филип с полминуты помолчал.