Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII

Мария сделала пренебрежительную гримаску; Сен-Мар нахмурился.

— Простите меня, — возразила королева, глядя на Марию, — но, уверяю вас, нынешние события ее очень интересуют. Не пытайтесь ускользнуть от нас, — прибавила она, улыбаясь, — сегодня я вас не отпущу! Нам не остается ничего иного, как выслушать герцога Буйонского.

Тот подошел к королеве, держа за руку молодого офицера, о котором мы уже говорили.

— Разрешите, ваше величество, — сказал он, — прежде всего представить вам барона де Бово, только что прибывшего из Испании.

— Из Испании? — взволнованно переспросила королева. — Это очень смело! Вы видели мою семью?

— Барон вам расскажет о ней и о графе-герцоге Оливаресе. А смелости ему не занимать; известно ли вам, что он командовал кирасирами графа Суассонского?

— Неужели? Но вы еще так молоды, сударь! Значит, вам нравятся политические войны?

— Отнюдь нет, да простит меня ваше величество, — ответил он, — но дело в том, что я служил под знаменами князей мира.

Анна Австрийская вспомнила прозвище, принятое победителями при Марфэ, и улыбнулась. Герцог Буйонский решил, что настало время затронуть важный вопрос, не дававший ему покоя; он прервал разговор с Сен-Маром, которому только что горячо пожал руку, и подошел вместе с ним к королеве.

— Не удивительно ли, государыня, — сказал он, — что в наше время еще рождаются люди с сильным характером — такие, как эти! — И он указал на обер-шталмейстера, на юного Бово и господина де Ту. — В них вся наша надежда; такие люди теперь очень редки, ибо великий нивелировщик прошелся по Франции своей длинной косой.

— Вы говорите о Времени или о реальном человеке? — спросила королева.

— Я говорю о слишком реальном, слишком живом и долго живущем человеке, государыня, — ответил герцог, оживляясь. — Невозможно долее сносить его непомерное честолюбие и чудовищный эгоизм. Все те, у кого бьется в груди подлинно человеческое сердце, возмущены его игом и предвидят яснее, чем когда-либо, какие невзгоды сулит нам будущее. Надо говорить все без утайки, государыня, теперь не время лицемерить: король опасно болен, пора подумать и принять решение, ибо недалек час, когда придется действовать.

Суровый, резкий тон этих слов не удивил Анну Австрийскую, но она привыкла видеть герцога более спокойным, и его тревога передалась ей; отбросив шутливый тон, к которому она прибегла вначале, королева спросила:

— Но скажите, чего вы опасаетесь, что собираетесь делать?

— Я опасаюсь не за себя, государыня, ибо я всегда найду убежище в рядах итальянской армии или в Седане; я опасаюсь за вас и, пожалуй, за принцев, ваших сыновей.

— За моих сыновей, герцог, за принцев крови? Слышите, брат мой, слышите, что он говорит? И вы не удивлены этим?

Королева с большой тревогой произнесла эти слова.

— Нет, государыня, — ответил Гастон Орлеанский весьма спокойно. — Как вам известно, я привык к преследованиям и жду самого худшего от этого человека; он здесь господин, приходится покоряться…

— Господин! — воскликнула королева. — А от кого он получил свою власть, как не от короля? Когда же короля не станет, кто поддержит его, скажите на милость? Кто помешает ему впасть в ничтожество, из которого он вышел? Не вы и не я, правда?

— Он сам, — вмешался в разговор герцог Буйонский, — ибо он намерен стать регентом, и мне известно, что он замышляет отнять у вас детей и просит короля, чтобы ему передали их на попечение.

— Отнять у меня детей?! — вскричала мать; она невольно схватила дофина и прижала его к себе.

Видя слезы матери, ребенок посмотрел на окружающих его мужчин с необычной для его возраста серьезностью и положил ручку на эфес своей крохотной шпаги.

— Ах, ваше высочество, — проговорил герцог Буйонский, склоняясь к нему, чтобы высказать то, что он хотел внушить королеве, — обнажать шпагу следует не против нас, а против того, кто подрывает основы вашего престола; надо сознаться, он уготовил вам великое могущество; вы будете пользоваться неограниченной властью: но он лишил ваш скипетр его законной опоры. Опора эта — ваше старинное дворянство, а он его истребил. Вы будете велики, я это предвижу, но вокруг вас останутся лишь подданные, а не друзья, ибо дружба немыслима без независимости и известного равенства, порождаемого силой. У ваших предков были преданные им пэры, у вас их не будет. И тогда да поможет вам бог, ваше высочество, так как люди окажутся бессильны что-либо сделать без уничтоженных ныне институтов. Будьте велики, а главное, пусть после вас придут столь же великие короли, потому что, если один из них споткнется, монархия рухнет.

Герцог Буйонский говорил с пылом и уверенностью, которые неизменно пленяли тех, кто его слушал. Благодаря присущей ему храбрости и находчивости в сражениях, глубине его политических взглядов, прекрасному знанию европейских дел и характеру, одновременно осмотрительному и энергичному, он был одним из самых выдающихся и влиятельных людей своего времени, единственным, кого, пожалуй, действительно опасался кардинал-герцог. Королева относилась к нему с неизменным доверием и даже подчинялась его влиянию. На этот раз она была более взволнована, чем когда-либо.

— Дай-то бог, чтобы душа моего сына была открыта вашим речам, а его рука достаточно сильна, чтобы воспользоваться ими! — воскликнула она. — До тех пор я стану прислушиваться к ним и действовать вместо него; мне надлежит быть регентшей, и я ею буду, я откажусь от этого права лишь вместе с жизнью; если придется воевать, что же, будем воевать! Я готова на все, но не отдам будущего Людовика Четырнадцатого этому некоронованному выскочке, не допущу подобного позора и ужаса! Прошу вас, — продолжала она, краснея и с силой сжимая руку юного дофина, — прошу вас, братец, и всех вас, господа, подайте мне совет. Скажите, что мне делать? Не нужно ли уехать отсюда? Говорите откровенно. Как женщина, как супруга я готова была лить слезы — так мучительно мое положение; но теперь, видите, как мать я не плачу; я готова повелевать вами, если понадобится.

Никогда Анна Австрийская не казалась прекраснее, чем в эту минуту; охватившее ее воодушевление передалось окружающим, и они ждали лишь ее приглашения, чтобы высказаться. Герцог Буйонский бросил быстрый взгляд на Гастона Орлеанского, который решился наконец заговорить.

— Право, если вы станете распоряжаться, сестра моя, — сказал он весьма развязно, — я возьмусь командовать вашей гвардией, клянусь честью! Ибо я тоже сыт по горло преследованиями этого негодяя, который еще смеет препятствовать моему браку; он по-прежнему держит моих друзей в Бастилии и время от времени приказывает их убивать. Кроме того, я возмущен, — продолжал он, спохватившись и с важным видом опуская глаза, — да, возмущен бедственным положением народа.

— Я ловлю вас на слове, — горячо проговорила королева, — иначе с вами ничего не поделаешь, и надеюсь, что вдвоем мы будем достаточно сильны; действуйте по примеру графа Суассонского, а затем переживите свою победу; встаньте на мою сторону, как вы встали на сторону господина де Монморанси, но перескочите через ров.

Гастон понял намек на свой хорошо известный поступок. Когда после битвы при Кастельнодари злополучный мятежник почти в одиночестве перепрыгнул широкий ров, по ту сторону которого его ожидали семнадцать ран, тюрьма и смерть. Гастон Орлеанский, стоявший во главе своей армии, не двинулся с места. Королева так быстро произнесла эти слова, что он не успел заметить, говорила ли она между прочим или с намерением уколоть его; как бы то ни было, он счел за благо не принимать вызова, да и королева воспрепятствовала этому, так как она продолжала, обратившись к Сен-Мару:

— Но, главное, не надо поддаваться пустым страхам; хорошенько разберемся в нашем положении. Господин обер-шталмейстер, вы только что от короля, имеются ли серьезные основания опасаться за его жизнь?

Д'Эффиа не переставая наблюдал за Марией Мантуанской, на подвижном лице которой он читал все мысли столь же быстро и точно, как если бы она облекла их в слова; он понял, что она велит ему высказаться и побудить к действию Гастона Орлеанского и королеву; нетерпеливым движением ножки она приказала ему покончить с колебаниями и приступить к действию. Лицо Сен-Мара приняло сосредоточенное выражение и побледнело; он на минуту задумался, чувствуя, что на карту поставлена его судьба. Де Ту взглянул на своего друга, и содрогнулся, ибо хорошо знал его; он хотел что-то сказать, хотя бы одно слово, но Сен-Мар уже поднял голову и заговорил: