Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII

Капуцин был сражен; он растерянно уставился в пол и стал похож в эту минуту на какое-то омерзительное животное. После долгого раздумья он наконец ответил тягучим гнусавым голосом:

— Любовь, видимо, нечто вроде злокачественной лихорадки, от которой мутится рассудок; но, по правде говоря, монсеньер, я никогда не размышлял об этом предмете, и разговор с женщинами неизменно приводит меня в замешательство; по-моему, их следовало бы исключить из общества; право, не понимаю, к чему они пригодны, разве только проникать в чужие тайны, как наша молоденькая герцогиня или Марион Делорм, которую следует горячо рекомендовать вашему высокопреосвященству. Она обо всем позаботилась и ловко подбросила наше пророчество на собрании заговорщиков. Как и при осаде Эдена, дело не обошлось без чуда; остается лишь найти окно, через которое вас пронесут в день казни заговорщиков.

— Вы опять за свои глупости, сударь? — сказал кардинал. — Вы сделаете меня посмешищем, как, впрочем, и самого себя, если будете продолжать в том же духе. Я слишком могуществен, чтобы прибегать к помощи неба; чтобы это больше не повторялось! Занимайтесь лишь теми людьми, которых я предоставлю вам, ведь вы только что получили свою долю. Когда обер-шталмейстер будет схвачен, вы отвезете его в Лион для суда и казни. Я не желаю больше вмешиваться в это дело, оно слишком ничтожно для меня: Сен-Мар — камешек под моими ногами, и мне не пристало так долго заниматься им.

Жозеф молчал. Он не мог понять этого человека: несмотря на окружавших его вооруженных врагов, кардинал говорил о будущем, как о настоящем, которым он полностью располагает, а о настоящем, как о прошедшем, которого больше не приходится опасаться. Капуцин не знал, следует ли его считать безумцем или пророком, низшее он или высшее существо по сравнению с прочими смертными.

Удивление его еще возросло, когда в комнату поспешно вошел Шавиньи, споткнулся о табурет кардинала, чуть не упал и воскликнул в величайшем смятении:

— Монсеньер, один из ваших слуг прибыл из Перпиньяна: лагерь объят волнением, ваши враги на конях…

— Они спешатся, сударь, — ответил кардинал, придвигая к себе табурет, — однако вам, по всей видимости, недостает спокойствия.

— Но… но… монсеньер, разве не следует сообщить господину де Фаберу?

— Пусть себе почивает, да и вы сами идите спать и Жозеф тоже.

— Монсеньер, случилось нечто необычное; сюда идет король.

— Это действительно странно, — молвил министр, смотря на часы. — Я ждал его часа через два, не раньше. Уходите оба отсюда.

Вскоре послышался топот и бряцание оружия, возвещавшие о прибытии короля. Двустворчатые двери распахнулись; гвардейцы кардинала трижды ударили пиками о паркет, и на пороге появился король.

Он шел, опираясь одной рукой на камышовую трость, а другой — на плечо отца Сирмона, своего духовника; который тут же удалился, оставив его с кардиналом. Ришелье встал с превеликим трудом, но не мог двинуться навстречу королю, ибо его больные ноги были забинтованы. Он сделал лишь вид, будто помогает монарху сесть у камина, против себя. Людовик опустился в глубокое кресло, обложенное подушками, потребовал и выпил стакан эликсира, приготовленного для предупреждения частых обмороков — следствия его изнурительного недуга, жестом приказал свите выйти и, оставшись наедине с Ришелье, проговорил слабым голосом:

— Я умираю, дорогой кардинал; чувствую, что скоро отойду в иной мир; я слабею день ото дня, ни лето, ни южный воздух не возвратили мне сил.

— Я умру раньше вашего величества, — ответил министр. — Смерть уже поразила мои ноги, вы сами это видите; но пока у меня есть голова, чтобы мыслить, и рука, чтобы писать, я буду служить вам.

— А я полагал, вы добавите: и сердце, чтобы любить меня, — сказал Людовик XIII.

— Может ли ваше величество сомневаться в этом? — спросил кардинал, хмуря брови и кусая губы, ибо такое начало раздражало его.

— Порой я сомневаюсь в вас, — ответил король. — Послушайте, мне нужно откровенно побеседовать с вами и пожаловаться вам на вас же самих. Два ваших поступка лежат у меня на сердце — этому скоро три года; я ничего не говорил вам, но втайне гневался на вас, и если что-нибудь и побудило бы меня принять предложения, противные вашим интересам, то именно эти воспоминания.

То была откровенность слабого человека, который вознаграждает себя, пугая своего поработителя, ибо не смеет отплатить ему злом за зло и лишь мстит за угнетение ребяческими придирками. Ришелье понял из этих слов, что подвергался большой опасности; но он распознал в них также потребность короля излить, так сказать, все накопившееся в нем злопамятство и, чтобы приблизить минуту важных признаний, прибегнул к заверениям и клятвам, которые, как он полагал, должны были особенно раздосадовать короля.

— Нет, нет, — воскликнул наконец Людовик, — я ничему не поверю, пока вы не объясните мне двух вещей, которые не выходят у меня из головы; мне еще недавно напомнили о них, и я не могу оправдать их никакими доводами; я имею в виду суд над Урбеном Грандье, о котором я никогда не был вполне осведомлен, и вашу ненависть не только к моей несчастной матери, но и к ее праху.

— Только и всего, государь? — спросил Ришелье. — И это единственные мои проступки? Их легко объяснить. Первое дело следовало скрыть от взоров вашего величества из-за его отвратительных, непристойных подробностей. Мы, несомненно, столкнулись здесь с преступлением, которое не грешно назвать колдовством; само это название возмущает стыдливость, а рассказ о нем открыл бы невинности опасные тайны; было святым делом уберечь народ от вида всей этой скверны…

— Довольно, довольно, кардинал, — проговорил Людовик XIII, отворачиваясь, краснея и опуская глаза, — я не могу слушать далее; согласен с вами, такие картины были бы оскорбительны для меня; я одобряю ваши побуждения, хорошо. Я этого и не подозревал; от меня скрыли всю эту мерзость. Получили ли вы доказательства преступлений Урбена Грандье?

— Они все были у меня в руках, государь; а что касается достославной королевы Марии Медичи, меня удивляет, что ваше величество позабыли, насколько я благоговел перед ней. Да, я не боюсь признаться в этом, ей я обязан своим возвышением. Она первая удостоила обратить взор на Лусонского епископа, которому было тогда всего двадцать два года, и приблизила его к своей особе. Как я страдал, когда мне пришлось бороться против нее в интересах вашего величества! Но жертва была принесена ради вас, и я никогда не раскаивался и не стану раскаиваться в этом.

— Вы не будете раскаиваться, прекрасно, но мне-то каково? — молвил с горечью король.

— Сын божий подает вам пример, государь. С этим образцом всех совершенств мы и сообразовали свои поступки; и если памятник над священными останками вашей матушки еще не воздвигнут, бог мне свидетель, что мы откладывали эти работы из страха разбередить ваше сердце, напомнив вам о ее кончине. Но да будет благословен нынешний день за то, что вы разрешили мне заговорить об этом! Я сам отслужу первую мессу в Сен-Дени, когда прах ее будет туда перенесен, если только провидение дарует мне на это силы.

При этих словах недовольное лицо короля стало несколько приветливее, и кардинал, рассудив, что уговоров достаточно, неожиданно решил сделать смелый маневр и открыто напасть на врага. Итак, продолжая пристально смотреть на короля, он холодно сказал:

— Так вот почему вы дали согласие на мою смерть?

— Я? — переспросил король. — Вас ввели в заблуждение; я слышал, правда, о заговоре и хотел даже кое-что посоветовать вам; но я не отдавал никаких приказаний, направленных против вас.