Сьенфуэгос

Это равнодушие к маршруту, а также то, что он сел на корабль, идущий в противоположном нужному направлении, служило матросам источником постоянных шуток по поводу его удивительной способности ориентироваться. Однако Сьенфуэгоса это совершенно не волновало, поскольку он, казалось, был сделан из особого теста — во всем свете его волновали только две вещи: Ингрид Грасс, виконтесса де Тегисе, и колода карт.

Он продолжал играть.

И проигрывать.

Сьенфуэгос задолжал денег Луису из Торреса и несколько часов работы — четверым или пятерым юнгам, но зато научился считать до тысячи и даже умел складывать и вычитать двузначные числа. Команда ценила его готовность во всем помогать и делать всем одолжения, хотя и врагов у него хватало — похоже, их просто раздражала его неоспоримая уравновешенность, а в особенности они завидовали той части тела канарца, которую заметили однажды утром, когда, воспользовавшись штилем, моряки решили искупаться в море в чем мать родила.

Королевский толмач, чей орлиный взор не упускал из виду ни единой мелочи, творящейся вокруг, чуть позже отозвал Сьенфуэгоса в сторонку, чтобы вполне доброжелательно это прокомментировать.

— Теперь я вижу, что эта дама и в самом деле готова последовать за тобой хоть в Севилью, хоть на край света... И что любая женщина предпочтет твою красоту всем моим познаниям в арабском и халдейском. Если мы когда-нибудь вернемся ко двору, в чем я уже начинаю сомневаться, то такой парень, как ты, направляемый таким человеком, как я, мог бы пойти очень далеко — учитывая тот факт, хотя многие это и отрицают, что этим миром правят женщины. Да что далеко ходить: у нас в Испании мнение доньи Изабеллы значит куда больше, чем мнение дона Фердинанда.

— Я ничего не умею, кроме как пасти коз, разбираться в травах и свистеть, — последовал бесхитростный ответ рыжего. — Даже правильно отсчитывать время стоит мне неимоверных усилий. Я вряд ли сумею стать кабальеро.

— Намного легче будет сделать из тебя настоящего кабальеро, чем из кабальеро — парня вроде тебя, — серьезно произнес Луис. — Я принадлежу к тому кругу людей, чья родословная насчитывает четырнадцать столетий. И вот теперь, по одному лишь слову королевы, мы лишены всего, что имели: даже права жить на той земле, где родились. Так вот, если у них получилось сделать меня христианином, то почему я не смогу сделать тебя кабальеро? Расскажи мне о своей даме.

— Что именно вы хотите узнать?

— Кто она такая, как ты с ней познакомился, что она чувствует к тебе?

— Я познакомился с ней, купаясь в лагуне. Но не знал, что она замужем и знатная сеньора. Я ничего от нее не требовал, хочу лишь снова быть с ней рядом. Я люблю ее.

— В твоем возрасте любовь — чувство преходящее. Но чувство к тебе этой женщины вполне может оказаться постоянным. Ты хотел бы научиться читать и писать?

— На кой мне это?

— Это самый первый шаг к тому, чтобы исполнить свою мечту и в один прекрасный день стать почти что настоящим кабальеро.

— Я никогда и не мечтал стать кабальеро. По правде говоря, я лишь хочу вернуться к своим горам и всегда быть рядом с Ингрид.

— Послушай меня! — заявил Луис тоном, не терпящим возражений. — Если я хоть что-нибудь понимаю в жизни и в людях, ты рожден не для того, чтобы пасти коз в горах Гомеры. Я попрошу боцмана, чтобы выделил тебе по часу в день на обучение. Приступишь прямо завтра.

Вот так, поначалу вопреки своей воле, пастух Сьенфуэгос, известный также как Гуанче, познакомился с миром букв, но с первого же мгновения его прирожденная любознательность и почти девственный ум заставили его со всем возможным рвением расшифровывать удивительные каракули, которые Луис писал на самодельной деревянной доске. Неудивительно, что многие часы он проводил, вырисовывая заостренным кусочком угля палочки и крючки.

Паскуалильо из Небрихи наблюдал за ним в недоумении.

— Зачем тебе все это надо? — повторял он, совершенно сбитый с толку. — Как ни наряжай обезьяну в шелка, она все равно останется обезьяной. Как ни учи осла грамоте, он все равно будет только реветь.

Канарец просто пропускал его насмешки мимо ушей и днем и ночью боролся с закорючками и штрихами, решив воспользоваться возможностью и избавиться от чувства полной немощности, которое время от времени охватывало его, когда он сжимал в руках свою драгоценную возлюбленную, но не находил слов, чтобы выразить чувства.

Поначалу он не мог уделять новой задаче много времени, поскольку на четвертую ночь стрелка компаса отклонилась к северо-востоку, и чуткий слух моряков ясно уловил, что корабль значительно снизил скорость, хотя ветер дует с той же силой.

Вскоре Сьенфуэгос услышал жалобы Хуана де ла Косы, что румпель почему-то не повинуется ему с прежней легкостью, будто в него вцепилась чья-то гигантская рука, поднявшаяся со дна морского. Да и само море, казалось, превратилось в какое-то густое вязкое пюре, в котором корабль едва мог двигаться.

Еще не рассвело, а все матросы уже перевесились через борт, пытаясь разглядеть, что происходит. Едва первые лучи солнца коснулись поверхности океана, как матросы издали дружный вздох изумления: на многие мили вокруг простирались бесконечные заросли неведомых растений, волнующихся под водой. Длинные стебли зеленовато-голубого оттенка мало походили на обычные водоросли, скорее напоминая ту склизкую растительность, что покрывает валуны, затопляемые водой во время приливов.

Саргассово море!

Да, это оказалось оно — простирающееся вокруг, сколько хватало взгляда, именно такое, как его описывал старый Васкес де ла Фронтера, и находилось оно как раз в том самом месте, где он и говорил: к северу от пути ветров, дующих строго на юго-запад.

Кто бы теперь усомнился, что это именно Саргассово море, а те высохшие стебли, которые старик бережно хранил, выросли именно здесь?

Кто теперь стал бы отрицать, что они, как слепые котята, угодили в ловушку, от которой он пытался их предостеречь?

— Держать курс на юго-запад, — приказал Хуан де ла Коса. — Будем надеяться, ветер поможет нам выбраться из этой ловушки.

— Сипанго и Катай — на востоке... — последовал неизменный ответ. — Это наверняка лишь чахлая растительность на какой-нибудь голой скале... Бросить лот!

Разумеется, именно Сьенфуэгосу пришлось бросить в воду длинный линь и разматывать его с руки, пытаясь нащупать дно, которого он так и не обнаружил, поскольку оно находилось на глубине в тысячи локтей.

Однако многие на борту ему не поверили и замерли в ожидании, когда корабль налетит на предательский риф, торчащий из воды.

— В эту ночь мы умрем... Мы все умрем!

И снова раздался этот навязчивый стон, как темная змея пожирающая мужество, по кораблю расползся страх, не свойственный настоящим морякам, а скорее тем нищим и голодным, которые увидели в этой экспедиции последнюю возможность сбежать от своих несчастий.

Моряки «Галантной Марии», или «Санта-Марии», как требовал называть корабль адмирал Колумб, а также моряки «Пинты» и «Ниньи», четко делились на две группы, разные по происхождению и поведению: настоящие моряки, для которых это плавание представлялось не более рискованным, чем вечные поиски новых торговых маршрутов, и несчастные бедняки, включая нескольких скрывающихся от закона, для которых путешествие с первого дня стало кошмарным бегством в неизвестность.