Сент-Ив. Принц Отто

— Кажется, Фаа совсем плох, — заметил Сим.

— Да, — подтвердил Кэндлиш, — он помертвел.

Они снова замолчали. Вдруг Сим обратился ко мне со словами:

— Вы отлично владеете палкой.

— Боюсь, что слишком хорошо, — проговорил я, — пожалуй, песня мистера Фаа (кажется, так его зовут) спета.

— Будет неудивительно, если это так, — проговорил Сим.

— А что же случится тогда? — спросил я.

Сим понюхал табака.

— Мне трудно ответить на этот вопрос, — сказал он.

— Говоря откровенно, мистер Сент-Иви, я не знаю, что будет. Видали мы много пробитых голов, порой бывало, кому-нибудь в драке ломали одну ногу, а иногда даже обе, и все это оставалось между нами; но никому из нас не приходилось иметь дела с трупом, и я не знаю, как поступит Джиллис.

— Он будет в большом затруднении, если ему придется вернуться домой без Фаа. Люди страшно любят приставать с вопросами, особенно если случается что-нибудь необычайное.

— Правда, — подтвердил Кэндлиш.

Я совершенно спокойно обдумал положение вещей и затем произнес:

— Вследствие всего сказанного нам необходимо перейти через границу и там расстаться. Если вас станут беспокоить, вы будете иметь полное право свалить всю вину на спутника, шедшего с вами; если же я подвергнусь преследованию, то уж сам постараюсь скрыться.

— Мистер Сент-Иви, — произнес Сим, и в его голосе зазвучало нечто вроде энтузиазма, — ни слова более! Много джентльменов видал я на своем веку, видал людей смелых, видел, как храбро и честно поступали они, но, признаюсь, такого господина, как вы, мне не часто приходилось встречать.

Всю ночь мы безостановочно шли. Звезды побледнели, побелел восток, а мы, люди и собаки, продолжали двигаться вперед, подгоняя утомленный скот. Сим и Кэндлиш несколько раз с сожалением говорили о необходимости спешить; по их словам, это было «гибельно для скота», но ужасная мысль о суде и эшафоте гнала их. Мне не следовало особенно сожалеть о том, что произошло. В течение этой ночи и всего недолгого времени, остававшегося до моей разлуки с погонщиками, Сим разговаривал со мной; его язык развязался, как бы в награду за совершенный мною подвиг, и это представляло для меня совершенно новое удовольствие. Кэндлиш продолжал упорно молчать, он был неразговорчив по природе; Сим же, оценив меня по достоинству, оказался очень хорошим рассказчиком. Сим и Кэндлиш были старинными товарищами и близкими друзьями. Они неразлучно жили среди этих бесконечных пастбищ и вели такое молчаливое братское существование, какое я приписывал только западным трапперам. Смешно упоминать о любви, говоря о таких безобразных, запачканных табаком людях, как Сим и Кэндлиш, но они безгранично доверяли друг другу и каждый из них восхищался достоинствами своего товарища. Кэндлиш замечал, что Сим «чудный малый», а Сим, говоря со мной наедине, уверял, что «в целой Шотландии не найдется такого стойкого, твердого, верного человека, как Кэндлиш». По-видимому, собаки тоже были членами этого дружеского союза; я заметил, что погонщики постоянно и очень внимательно наблюдали за действиями овчарок и подмечали все черты их характера. Пастухи постоянно вспоминали различные происшествия, в которых собаки были главными действующими лицами; не только о своих теперешних собаках говорили они, но и о чужих, и о прежних.

«Это еще ничего, — начинал Сим, — а вот в Манаре был пастух, его звали Туиди — помнишь Туиди, Кэндлиш?» — «Еще бы!» — «Ну, так у Туиди была собака»… Я не помню этого рассказа, он был совсем неинтересен и, как мне кажется, неправдив, но путешествие с погонщиками сделало меня очень снисходительным и даже доверчивым относительно рассказов о собаках. Красивые, неутомимые создания! Когда я видел, как после долгого путешествия овчарки резвились, прыгали, лаяли, помахивая своими пушистыми хвостами, очевидно, красуясь перед зрителями и наслаждаясь своей красотой и грацией, а затем переводил глаза на Сима и Кэндлиша, которые шли, некрасиво покачиваясь, некрасиво закутавшись в пледы, в то время, как капли пота скатывались с их запачканных табаком носов, мне скорее хотелось быть в родстве с собаками, чем с людьми. Но симпатия моя оставалась без ответа: в глазах овчарок я был ничтожеством; они едва удостаивали меня небрежной лаской, наскоро прикасались к моей руке мокрыми языками и снова отдавали себя служению мрачным божествам — своим хозяевам.

Последние часы нашего путешествия были наиболее приятными для меня и, как мне кажется, для моих спутников; к тому времени, когда нам предстояло расстаться, мы настолько освоились друг с другом, что прощанье стало для нас тяжелее, чем мы ожидали. Было уже около четырех часов пополудни. Мы стояли на обнаженном склоне холма, я видел длинную ленту большой северной дороги, которая с этой минуты должна была служить моей путеводной нитью. Я спросил, сколько я должен моим проводникам.

— Ничего, — ответил Сим.

— Как так? — воскликнул я. — Это еще что за глупости! Вы вели меня, кормили, вы досыта поили меня виски, а теперь не хотите от меня ничего взять!

— Видите ли, такой уж был уговор.

— Уговор? — повторил я. — Что вы хотите сказать?

— Мистер Сент-Иви, — проговорил Сим, — все это дело Кэндлиша, мое и старухи Гилькрист. Вам нечего возразить, а потому и не вмешивайтесь.

— Милый мой, — произнес я, — я не могу согласиться стать в такое нелепое, смешное положение. Мисс Гилькрист для меня ничто, и я отказываюсь быть ее должником.

— Право, уж не знаю, как помочь этому делу, — заметил погонщик.

— Просто я сейчас же заплачу вам, вот и все.

— Дело касается двух сторон, мистер Сент-Иви, — проговорил Сим.

— Вы хотите сказать, что не примете денег? — спросил я.

— Да, — подтвердил Сим. — Во всяком случае, вам лучше припрятать серебро для тех, кому вы должны его. Вы молоды, мистер Сент-Иви, вы беспечны, но мне кажется, что, если вы будете поступать осмотрительно и осторожно, из вас выйдет прок. Запомните только, что тот, кто остался в долгу, не имеет права отдавать серебро.

Ну, что я мог ответить? Я молча выслушал выговор погонщика, простился с Симом и Кэндлишем и одиноко направился к югу.

— Мистер Сент-Иви, — напоследок сказал мне Сим, — я никогда особенно сильно не любил англичан, но мне кажется, что в вас есть все задатки сделаться порядочным малым.

ГЛАВА XI Большая северная дорога

Я спускался с горы, и последние слова погонщика звучали в моей памяти и они не пропали даром. Я ни разу не говорил ни Симу, ни Кэндлшпу о том, где моя родина или каковы мои материальные средства, тем более, что, очевидно, по понятиям погонщиков вежливость главным образом состояла в том, чтобы не задавать постороннему человеку никаких вопросов. Несмотря на это, они оба без малейшего колебания признали меня англичанином. По всей вероятности, пастухи объясняли моим английским происхождением тот маленький иностранный акцент, который подмечали у меня. Вот мне и пришла в голову следующая мысль: если в Шотландии я слыву англичанином, то почему бы мне не выдавать себя за шотландца в Англии? Я решил, что в крайнем случае попытаюсь говорить шотландским народным наречием; благодаря знакомству с Симом и Кэндлишем, я приобрел богатый запас местных слов и чувствовал, что сумею рассказать историю собаки Туиди так искусно, что это обманет даже настоящего шотландца. В то же время я боялся, что моя фамилия мало подходит к избранной мною роли, но вскоре мне в голову пришло, что в Корнваллисе есть город, носящий название Сент-Ив, и задумал выдавать себя за уроженца этого города. Я не имел ни малейшего понятия о том или другом роде торговли или ремесла, и каждый простак мог бы совершенно случайно уличить мене во лжи, если бы я вздумал говорить о себе как о деловом человеке, поэтому я решил рассказывать, будто я имею достаточные средства, ничем не занимаюсь, путешествую на собственный счет ради здоровья, самообразования и в надежде испытать приятные, веселые приключения.

Первым городом, в который я вошел, был Нью-Кэстль. Чтобы придать себе вид беззаботного путешественника, я раньше, нежели направиться в гостиницу, купил чемодан и пару кожаных гетр. С пледом я не расставался, продолжая его носить ради воспоминания о Флоре и полагая, что он окажется мне очень полезным в случае, если меня снова застигнет ночь под открытым небом. Кроме того, я сознавал, что плед должен идти к стройному, умеющему держаться человеку. Явившись в гостиницу, я вполне походил на беспечного молодого англичанина, путешествующего пешком. Правда, я услышал удивленные замечания по поводу того времени года, которое я выбрал для моих странствий, но объяснил это делами, задержавшими меня, и с улыбкой прибавил, что я считаюсь эксцентричным человеком. Я говорил, что нет ни одного времени года, нехорошего для меня, что я не сахарный, не паточный, а потому мне нечего бояться дурно проветренной спальни или снежной метели. При этом я, как молодой человек со спокойным, веселым сердцем, громко стучал кулаком по столу и приказывал подать себе вторую бутылку. Я держался правила: говорить очень много, ничего не высказывая. Когда я сидел за столом в какой-нибудь гостинице, окрестности, состояние дорог, интересы моих собеседников и общественные вопросы доставляли мне достаточный материал для длинных разговоров, во время которых я мог не говорить о себе. Невозможно было представить, по-видимому, менее сдержанного человека, нежели я; я очень скоро входил в общество, рассказывал вымышленную историю о моей тетке, настолько правдоподобную, что, выслушав ее, всякий самый подозрительный человек успокаивался. «Неужели, — вероятно, думал каждый из моих собеседников, — этот молодой осел может скрыть что-нибудь? Он так долго болтал мне про свою тетку, что у меня заболела голова. Скажите ему одно слово, так он примется толковать вам о своем происхождении и начнет с Адама, да вдобавок даст отчет о размерах своего состояния!»

Какой-то солидный малый почувствовал такую жалость при виде моей неопытности, что дал мне несколько советов: он говорил, что я только молодой человек (действительно, в то время я был замечательно моложав, и всякий легко верил, что мне двадцать один год, а это было до крайности удобно для меня), что в гостиницах собирается очень смешанное общество, что мне следует быть осторожней и так далее, и так далее; на это я ответил моему собеседнику, что у меня нет дурных замыслов и я не думаю, чтобы кто-нибудь сделал мне зло.