Сент-Ив. Принц Отто

На шестой день, пятого апреля, я не выдержал; позавтракав и выпив бутылку Божоле, я принял решение: из ресторана я пошел прямо домой и там попросил госпожу Жюпиль дать мне перо, бумагу, чернил, готовясь письменно известить Ромэна, что к лучшему ли то будет или к худшему, но через сутки после получения моего письма он будет иметь возможность ждать встречи со мной в Лондоне.

Едва я составил первую фразу, как в дверь постучали, и вдова Жюпиль объявила, что какой-то господин желает меня видеть.

— Проводите его сюда, — сказал я, с замиранием сердца открывая дверь. Через мгновение на пороге остановился… мой кузен Ален.

Он был один. С видом человека, понимающего все, он посмотрел на меня, на письмо, поставил свою шляпу на стол подле листка почтовой бумаги, а перчатки, в которые предварительно подул, положил подле шляпы.

— Кузен, — сказал он, — время от времени вы поражаете меня замечательной быстротой движений, но, в общем, вас легко отыскивать.

Я поднялся с места.

— Полагаю, вам крайне необходимо поговорить со мной, так как, несмотря на множество политических занятий, вы потрудились отыскать меня. Если я не ошибаюсь, прошу вас говорить кратко.

— Мне совсем не пришлось трудиться, — любезно поправил он меня. — Я все время знал, что вы здесь. Я поджидал вас еще до вашего приезда и прислал сюда моего Поля с поручением.

— С поручением?

— Да, относительно письма прелестной Флоры. Вам передали?.. То есть, мои слова?..

— Значит, это не…

— Да, не Ромэн, которому, — он снова посмотрел на письмо, — вы пишете, прося объяснений… А так как вы собираетесь спросить меня, каким путем мог я проследить за вами до этой неблаговонной берлоги, позвольте мне сообщить вам, что «а» и «б» — составляют слог «аб», и что, выслеживая преступника, полиция не забывает вскрывать его корреспонденцию.

Я почувствовал, что моя рука, сжавшая спинку стула, дрожит, но мне удалось овладеть своим голосом и ответить достаточно хладнокровно:

— Одну минутку, господин виконт, а потом я доставлю себе удовольствие: схвачу вас и вышвырну из окошка. Вы с помощью лжи на пять дней задержали меня в Париже. Пока все отлично. Не окажете ли вы мне еще одну милость и не объясните причины ваших действий?

— С величайшим удовольствием. Мои планы не были готовы: не хватало одной мелочи, вот и все. Теперь я знаю и эту подробность. — Он взял стул, сел к столу и вынул из кармана сложенную бумагу. — Может быть, вам еще неизвестно, что наш дядя, наш горько оплакиваемый дядя, умер три недели тому назад.

— Вечный покой его душе!

— Простите, если я прерву выражение этой благочестивой надежды. — Ален замолчал и, собрав весь свой яд, излил его на память нашего дяди в отвратительном проклятии, которое только доказывало его бессилие. Овладев собой, он продолжал: — Мне незачем напоминать вам ту сцену, сознаюсь, слишком театральную на мой вкус, которую адвокат разыграл подле его кровати; незачем мне также говорить вам о содержании дядиного завещания. Но, быть может, из вашей памяти ускользнуло, что я честно предостерегал Ромэна. Я обещал ему поднять вопрос о постороннем влиянии на старика и говорил, что у меня есть свидетели. С тех пор их число увеличилось, однако, заявляю, что мое дело станет еще лучше, когда вы подпишите документ, который я имею честь передать вам.

Я взял документ и прочитал:

«Я, виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив, служивший под именем Шамдивера в армии Бонапарта, а позже — бывший под этой же фамилией военнопленным в Эдинбургском замке, заявляю, что я не знал моего дяди, графа де Керуэля де Сент-Ива, не ожидал от него ничего и не был им признан, пока мистер Даниэль Ромэн не отыскал меня в Эдинбургском замке, не снабдил меня деньгами для бегства и не привез ночью и тайно в Амершем. Далее, что ни раньше этого вечера, ни позже, мои глаза не видели дяди, что когда я пришел к нему, он лежал в постели, по-видимому, в состоянии полного старческого истощения. У меня есть основания предполагать, что Даниэль Ромэн не сообщил ему всех обстоятельств, сопровождавших мое бегство, главное же, моего отношения к смерти одного из узников, Гогелы, бывшего квартирмейстера двадцать второго полка»…

Достаточно этого образчика. Он весь состоял из искаженных фактов, вызывавших мысль о моей преступности. Я прочитал его до конца и бросил на стол.

— Извините, — сказал я, — но что, по-вашему, должен я сделать с этой бумагой?

— Подписать ее.

Я засмеялся.

— Еще раз извините, хотя вы и в подходящем костюме, но мы не разыгрываем оперетки.

— А вы все-таки подпишите бумагу.

— Ах, вы мне надоели! — Я сел и перекинул ногу через ручку моего кресла. — Не перейти ли нам к вашему следующему предложению, ведь у вас, конечно, оно наготове?

— Конечно, — весело согласился он. — Внизу стоит Клозель, а в гостинице «Золотая голова», там, подальше, на этой же улице, полицейский эскорт.

Мое положение было нехорошее. Но если бы вначале у Алена и была возможность напугать меня, чего я не признаю, он испортил бы ее, раздражив меня. Я не спускал с него глаз и думал; и чем дольше я думал, тем лучше понимал, что в его игре был какой-то слабый пункт, и что моя задача заключалась в том, чтебы отыскать это слабое место.

— Вы сказали, что предупредили мистера Ромэна. Нам, членам одной семьи, неприятно касаться обстоятельства, которое я сейчас затрону. Но, скажите, помните ли вы ответную угрозу Даниэля Ромэна?

— Пустяки, мой юный господинчик! Тогда она, правда, подействовала; я был неподготовлен. Низость, самая чудовищность и безосновательность его обвинений, все вместе поколебало мой рассудок.

— Значит, это была безосновательная угроза?

— Лучшее тому доказательство, что, несмотря на мое открытое презрение и полное невнимание к его словам, адвокат и рукой не пошевелил.

— Вы хотите сказать, что дядя уничтожил улику?

— Ничего подобного, — запальчиво ответил Ален. — Я говорю, что улики никогда и не существовало.

Глядя на него, я спокойно сказал:

— Ален, вы лгун!

Его лицо, покрытое белилами, потемнело от прихлынувшей крови; с проклятием он двумя пальцами вынул из жилетного кармана свисток и сказал:

— Довольно, не то я сейчас призову полицию.

— Хорошо, хорошо, окончим беседу. Вы говорите, что этот Клозель донес на меня?

Он утвердительно кивнул головой.

— В настоящее время солдаты империи не ценятся в Париже.

— Их так мало ценят, что общественное мнение не возмутилось бы, если бы все Шамдиверы перебили всех Гогела и были за это расстреляны или гильотинированы. Я забыл, что, полагается за ваше преступление, и вряд ли общество пожелает спросить об этом!

— А между тем, — заметил я, — до казни должно многое совершиться; например, произведут следствие, будет суд… в той или другой форме… но, конечно, со свидетелями. Возможно, что меня оправдают.

— Я даже допускал этот невероятный случай, но смотрю дальше. Откровенно говоря, мне не кажется вероятным, чтобы английские власти отдали имение графа де Керуэля де Сент-Ива беглому бонапартисту, подвергшемуся суду за убийство товарища и, на свое счастье, оставшемуся под сомнением.

— Позвольте мне, — сказал я, — приоткрыть окно дюйма на два. Я не собираюсь выкинуть вас на улицу, по крайней мере в данную минуту; бежать я тоже не попытаюсь. Говоря правду, вы внушаете желание немного освежить комнату. А теперь, мосье, вы уверяете, будто держите в руках негодного Клозеля? Разыграйте же низкую роль. Раньше чем я разорву эту нелепую бумагу, дайте мне взглянуть на физиономию вашего союзника.