Сентиментальное путешествие

Разбитыми лежало перед нами штук пять двухосных вагонов.

Громадный, американский, с железным остовом товарный вагон не был разбит, а только стоял дыбом. Из него был виден свет.

Спрашиваем: «Живы?» – «Все живы, только одному голову размозжило».

Нужно расчищать путь.

А все люди, отдельные люди, – кому командовать?

Стоим, смотрим.

Выручил кондуктор. Начал приказывать.

Достали у казаков, едущих на переднем поезде, веревок и начали валить вагоны в стороны. Очищая путь, берегли только один путь из двух – путь домой.

Работали немногие, но усиленно. Станы колес одергивались одним рывком.

Раскачав, повалили набок стоящий дыбом вагон. Из-под обломков вынули раненых.

В это время к переднему поезду подошел паровоз, и он тронулся.

Попробовали наш. Он запищал, но тронулся.

Свисток. Идем по вагонам. В темноте сидят неподвижные люди. «Едем?» – «Едем».

К утру были у станции Червонная.

Это уже начинались казачьи станицы.

На платформе виден белый хлеб.

Кругом кудрявыми деревьями стоят кверху распущенные столбы дыма.

Горят аулы, станицы горят.

Седые казаки с берданками за плечами ходят по вагонам и просят патронов и винтовок.

Молодые еще не приехали, станицы почти безоружны.

Правда, недавно казаки разграбили какой-то аул и пригнали оттуда скот, но сейчас их ограбили.

Вызывают охотников остаться на защите. Предлагают двадцать пять рублей суточных.

Два-три человека остаются.

Когда несколько дней перед нами ехала горная артиллерия, в это время как раз нажимали чеченцы.

Население на коленях просило батарею задержаться и отогнать огнем неприятеля. Но она торопилась.

И мы проехали мимо. Оружия не было почти ни у кого.

Едем дальше. Днем дымные, ночью огненные столбы окружают нашу дорогу. Россия горит.

Петровск, Дербент, потом опять станицы.

Россия горит. Мы бежим.

Около Ростова, у Тихорецкой, наша группа раскололась: одни пошли на Царицын, обходя Дон, другие поехали прямо.

Через земли Войска Донского ехали тихо. Сжавшись, сидели на вокзале. Кадеты осматривали солдат. Продавали какую-то газету, где были напечатаны расписки в получении немецких миллионов, подпись – Зиновьев, Горький, Ленин.

Проехали. У Козлова услыхали стрельбу. Кто-то в кого-то стрелял. Не отошли от поезда. Мы бежали.

Много битый начальник станции не давал паровоза. Нашли и взяли дежурный. Из публики вызвался машинист. Все жаловался, что не знает профили пути.

Поехали – довез. Велик Бог бегущих.

Въехали в Москву. Москва ли это?..

Гора снега. Холод. Тишина. Черные дыры пробоин, мелкая оспа пулевых следов на стенах.

Я торопился в Петербург.

Был январь. Я вылез из поезда, прошел через знакомый вокзал.

Перед вокзалом возвышались горы снега, льда.

Было тихо, было грозно, глухо.

От судьбы не уйдешь, я приехал в Петербург.

Я кончаю писать. Сегодня 19 августа 1919 года.

Вчера на Кронштадтском рейде англичане потопили крейсер «Память Азова».

Еще ничего не кончилось.

Часть вторая Письменный стол

Начинаю писать 20 мая 1922 года в Райволе (Финляндия).

Конечно, мне не жаль, что я целовал и ел, и видал солнце; жаль, что подходил и хотел что-то направить, а все шло по рельсам. Мне жаль, что я дрался в Галиции, что я возился с броневиками в Петербурге, что я дрался на Днепре. Я не изменил ничего. И вот, сидя у окна и смотря на весну, которая проходит мимо меня, не спрашивая про то, какую завтра устроить ей погоду, которая не нуждается в моем разрешении, потому, быть может, что я не здешний, я думаю, что так же должен был бы я пропустить мимо себя и революцию.

Когда падаешь камнем, то не нужно думать, когда думаешь, то не нужно падать. Я смешал два ремесла.

Причины, двигавшие мною, были вне меня.

Причины, двигавшие другими, были вне их.

Я – только падающий камень.

Камень, который падает и может в то же время зажечь фонарь, чтобы наблюдать свой путь.

В середине января 1918 года я приехал из Северной Персии в Петербург. Что я делал в Персии, написано в книге «Революция и фронт».

Первое впечатление было – как бросились к привезенному мною белому хлебу.

Потом город какой-то оглохший.

Как после взрыва, когда все кончилось, все разорвано.

Как человек, у которого взрывом вырвало внутренности, а он еще разговаривает.

Представьте себе общество из таких людей.

Сидят они и разговаривают. Не выть же.

Такое впечатление произвел на меня Петербург в 1918 году.

Учредительное собрание было разогнано.

Фронта не было. Вообще все было настежь.

И быта никакого, одни обломки.

Я не видал Октября, я не видал взрыва, если был взрыв.

Я попал прямо в дыру.

И тогда пришел ко мне посланный от Григория Семенова.

Григория Семенова я видел и раньше в Смольном.

Это человек небольшого роста, в гимнастерке и шароварах, но как-то в них не вношенный, со лбом довольно покатым, с очками на небольшом носу, и рост небольшой. Говорит дискантом и рассудительно. Внушает своим дискантом. Верхняя губа коротка.

Тупой и пригодный для политики человек. Говорить не умеет. Например, увидит тебя с женщиной и спрашивает: «Это ваша любимая женщина?» Как-то не по-живому, вроде канцелярского: «имеющая быть посланной бумага». Не знаю – понятно ли. Если не понятно, то идите разговаривать с Семеновым; от него вас не покоробит.

Так вот – пришел ко мне человек и говорит:

«Устрой у нас броневой отдел, мы разбиты вдребезги, сейчас собираем кости».

Действительно, – разбиты.

Части на манифестации за Учредительное собрание не вышли.

Пришла одна только маленькая команда в 15 человек с плакатом: «Команда слухачей приветствует Учредительное собрание».

Между тем уже много месяцев к Петербургу полз один броневой дивизион машин в десять.

Полз он хитро, шаг за шагом, с одной мыслью – быть к созыву Учредительного собрания в Питере.

Я в этом дивизионе не работал. И в нашем дивизионе была возможность достать машины. Но не было людей, некому было вызвать.

И как-то случилось, что машины, которых ждали люди, не выехали. Поговорили, поспорили и не решили приказать.

Висел плакат через улицу: «Да здравствует Учредительное собрание», пошли с таким плакатом люди, дошли до угла Кирочной и Литейного.

Здесь в них начали стрелять, а они не стреляли и побежали, бросив плакат.

Из палок плаката дворники сделали потом наметельники.