Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Сентиментальное путешествие
Шрифт:

Я жил там довольно долго.

Иногда же, не помню почему, спал в стогу сена под самым Саратовом.

В сене спать щекотно, и сразу принимаешь очень негородской вид.

А ночью проснешься и смотришь, выползши немного наверх, на черное небо со звездами и думаешь о нелепости жизни.

Нелепость, идущая за нелепостью, выглядит очень обоснованно, но не в поле под звездами.

При мне отправляли австрийских пленных на родину. Многие из них ехать не хотели. Прижились уже к чужим бабам. Бабы плакали.

Кругом в деревнях были восстания, т<о>

е<сть> не отдавали хлеб; тогда приезжали красноармейцы на грузовиках.

Каждая деревня восставала отдельно; комитет в Саратове сидел тоже отдельно.

Комната была в полуподвале.

Старшие жили где-то в другом месте.

Совещаться ездили за город на гору, но раз, поехав, убедились, что все едем на одном трамвае.

Город пустой, но хлеба много, красноармейцы ходят в широкополых шляпах и сами боятся своей формы.

То есть красноармейцы боятся своих шляп, потому что думают, что они им – в случае наступления из Самары – помешают прятаться.

Волга пустая. С обрыва видны пески и полосы воды. На берегу пустые лавочки базаров.

В Саратове я чувствовал себя неважно; меня скоро послали в Аткарск.

Аткарск город маленький, весь одноэтажный: два каменных здания – бывшая городская дума и гимназия.

Город делится на две части, из которых одна зовется Пахотной – обитатели ее пашут.

Таким образом, это полугород.

А против здания Совета – бывшая гимназия – стояли пушки, из них стреляют по Пахотной стороне, когда там «крестьянские восстания».

Улицы немощеные.

Домики крыты тесом. Хлеб – полтинник фунт. Петербургских узнают по тому, что они едят хлеб на улице.

На базаре все лавки закрыты. Несколько баб продают мелкие груши «бергамоты». Какой-то неопределенный человек показывает панораму «О Гришке и его делишках».

Посреди города – сад густой, в нем вечером гуляют.

А посреди сада – павильончик, в нем советская столовая: можно обедать, но без вилок и ножей, руками.

Дают мясо и даже пиво. Официант не мылся с начала империалистической войны.

На Пахотной стороне скирды хлеба.

В городе едят сытно, но очень скверно, масло сурепное, мучительное.

И весь город одет в один цвет – синенький с белой полоской, так выдали.

А вообще все пореквизировано, до чайных ложек со стола.

Страшно голо все. И было, вероятно, все голо. Только раньше жили сытнее.

Остановился жить, т<о> е<сть> дали мне комнату через Совет, у одного сапожника.

Сапожник с двумя сыновьями раньше работал и имел ларек на базаре; арестовали его как представителя буржуазии, подержали, потом стало смешно, отпустили, только запретили частную работу.

Вот и жил потихонечку.

Я благодаря связям получил место агента по использованию военного имущества, «негодного своим названием», то есть не могущего быть использованным по своему прямому назначению.

Это – старые сапоги, штаны, старое железо и вообще разный хлам.

Должен был принять этот хлам, его рассортировать и переслать в Саратов. Я же предлагал

устроить починочную мастерскую в Аткарске.

Мне дали хлебные амбары, доверху наполненные старыми сапогами и разной рванью.

Я взял своего хозяина с его сыновьями, принанял еще несколько человек, и мы начали работу.

Работа меня, как ни странно, интересовала.

Жил же я вместе с сапожниками, отделенный от них перегородкой со щелками, спал на деревянном диване, и ночью на меня так нападали клопы, что я обливался кровью.

Но как-то это не замечалось. Обратил на это внимание хозяин и перевел меня спать с дивана на прилавок.

Я уже считал себя сапожником.

Иногда меня вызывали в местную Чека, которая чуть ли не ежедневно проверяла всех приезжих.

Спрашивали по пунктам: кто вы такой, чем занимались до войны, во время войны, с февраля до октября и так дальше.

Я по паспорту был техник, меня спрашивали по специальности, например название частей станков.

Я их тогда знал. Держался очень уверенно.

Хорошо потерять себя. Забыть свою фамилию, выпасть из своих привычек. Придумать какого-нибудь человека и считать себя им. Если бы не письменный стол, не работа, я никогда не стал бы снова Виктором Шкловским. Писал книгу «Сюжет как явление стиля». Книги, нужные для цитат, привез, расшив их на листы, отдельными клочками.

Писать пришлось на подоконнике.

Рассматривая свой – фальшивый – паспорт, в графе изменения семейного положения нашел черный штемпель с надписью, что такой-то такого-то числа умер в Обуховской больнице. Хороший разговор мог бы получиться между мной и Чека: «Вы такой-то?» – «Я». – «А почему вы уже умерли?»

В город приезжали двухпудники: это служащие и рабочие, которым Совет разрешил привезти себе по два пуда муки, было такое разрешение.

Они заполнили все уезды.

Потом разрешение отменили.

Один человек застрелился. Он не мог больше жить без муки.

Приехал ко мне один офицер, бежавший из Ярославля с женой. И он, и жена его были ранены и скрывали свои раны.

После восстания он, приехав в Москву, жил у храма Спасителя в кустах.

Он ел много хлеба и был чрезвычайно бледен.

Ярославль защищался, говорил он, отчаянно.

Я ходил обедать в сад в городе, где давали обед по мандату.

Вилок не было, ели руками. Обед с мясом.

Там был гимназист из гимназии Лентовской, с которым я подружился. Он жаловался, что в их гимназии мало социалистов.

Он был лет 17 и принимал участие в карательной экспедиции.

Сейчас у него были неприятности.

У города Баланды расстрелял он лишних тринадцать человек, и на него рассердились.

Он решил искать другого места.

Разведчики с того берега Волги переходили на наш и однажды случайно взяли Вольск, из которого красноармейцы убежали.

Из Аткарска тоже убежал отряд, испугавшись грозы.

Они убежали в овраг, захватив свои вещи.

Разведчики, однако, не могли наступать на Саратов, так как их было 15 человек.

Поделиться с друзьями: