Сентябри Шираза

— Вот только держать магазин, родив десять детей, ты вряд ли сможешь.

— Да уж. Есть над чем подумать. Придется делать выбор. Между традициями и увлечениями. Не хотелось бы отказываться ни от того, ни от другого.

— А у меня трудности иного рода, — говорит Парвиз. — От традиций я отошел, а теперь, похоже, и увлечение прошло. Так я и остался ни с чем. — Парвиз прислоняется к дереву, солнце светит ему прямо в лицо. — Хотелось бы, чтобы этот город — хотя бы часть его — так же запал мне в память, как тебе. А то здания прекрасны, но родства с ними я не чувствую.

Рохл отрывает от куста лист, нюхает его.

— Ты прямо как мой хозяин, мистер Брухим. Он часто жалуется: «Скучаю по жасмину и кипарисам». Я говорю: «А вы посмотрите на плакучие ивы, на дубы. Их тоже можно любить». А он качает головой. Говорит: «Плакучие ивы слишком печальные, а дубы слишком могучие и выносливые — их не полюбить. Эта страна, Рохл, она такая холодная, такая необъятная, как мрачный замок из гранита».

— Мистер Брухим прав. Страна действительно и холодная, и необъятная.

— Тебе так кажется, потому что ты один. И потому что твой отец в тюрьме. Ничего, что я про это знаю? — робко спрашивает она. — Мне папа рассказал.

При мысли о том, что Рохл посвящена в так мучающую его тайну, Парвизу становится легче.

— Да нет, ничего, — говорит он.

Парвиз глядит в темно-карие глаза девушки — ему так хотелось бы ее поцеловать. Он вспоминает, как от ее пальто на него пахнуло сладковатыми духами, и думает о том, какими духами она сегодня подушила за ушами, тонкие запястья, — теми же или другими?

— Ну и проголодалась я, — говорит Рохл.

— Я тоже. Только тебе, наверное, ваши законы не позволяют есть сосиски, — смеется Парвиз. — А ничего другого в парке не продают.

— Ну да, мне не позволяют. Но тебе-то позволяют, если только ты сам не хочешь соблюдать наши законы. А я взяла с собой фрукты, так что не умру с голоду.

Они подходят к ближайшему киоску. Продавец готовит сосиски, Рохл достает из сумки фрукты, и это снова напоминает Парвизу, какие они разные. Ему не хочется жить в ее безопасном, но полном ограничений мире, правда, и он не ждет, что она станет жить в его мире — этой дороге без разметки, где не видно, что тебя ждет за углом.

Они снова идут, теперь уже молча. Рохл больше не показывает ему растений, не рассказывает ни об их истории, ни об их преображениях. Бродя без цели, они запутываются в кровеносной системе парковых тропок, пока не находят дорогу по солнцу, которое уже тускнеет и клонится к западу.

Глава двадцать седьмая

Исаак вытягивает ноги, похлопывает по ним, чтобы восстановить кровообращение. Хорошо, что в камере есть умывальник — время от времени он споласкивает лицо и снова ложится. Хорошо и то, что здесь есть колония муравьев, он сберегает для них крупинки сахара, хлебные крошки, весь день понемногу скармливает их муравьям и наблюдает, как они маршируют, утаскивая пропитание. Сидя в одиночке, он потерял счет дням. Возможно, и недели не прошло, потому что его еще ни разу не выводили в душ или на прогулку. Похоже, здесь, как и в общих камерах, и душ, и прогулка раз в неделю, хотя он может и ошибаться.

Окно его камеры выходит во двор, но из полуподвала проходящих не видно, видны только их ноги, и, когда ему надоедает смотреть на муравьев, он коротает время, глядя на ноги. На них, по большей части, кроссовки, хотя встречаются кожаные туфли и коричневые пластиковые шлепанцы. У кого-то шаг твердый, кто-то еле ковыляет. Бывает, что он опознает обувь — по пятнам или сбитому каблуку, — и тогда считает, сколько раз ее владелец пройдет туда и обратно. При этом загадывает: если четное число раз, значит, он выйдет из тюрьмы живым, не четное — не выйдет. И четное, и нечетное число выпадало уже столько раз, что очевидно — гадать бессмысленно, однако каждый раз, когда выпадает нечетное число, у Исаака тяжело на душе, и, засыпая, он убеждает себя, что разок мог и пропустить, скажем, пока умывался или глядел на муравьев.

Этим утром он не встает — у него нет сил смотреть на проходящих. Сверху доносятся знакомые шаги — по лестнице кто-то бегает вверх-вниз, шаги легкие, как у ребенка. Но откуда в тюрьме взяться ребенку, он понять не может.

После завтрака из чая и хлеба дверь камеры отпирают.

— Брат, пора в душ, — говорит охранник в маске.

Исаак встает с трудом — суставы и мышцы одеревенели. Поясница так затекла, что ничего не чувствует. Исаак глядит в серые глаза охранника:

— Брат Хосейн? — спрашивает он.

— Ну да, — говорит охранник. — Сегодня утром я дежурю здесь.

Исаак идет за Хосейном по коридору к душевым кабинам.

— У тебя пять минут, — говорит Хосейн.

Вода холодная. Исаак быстро моется и успевает сполоснуть рубашку и белье. Натягивает влажную одежду и выходит.

Хосейн дает ему бальзам для губ:

— Вот, возьми.

— Спасибо, брат.

Исаак берет тюбик, выжимает каплю на палец, втирает в губы — они потрескались и кровоточат. Затем возвращает тюбик охраннику.

— Оставь себе, — говорит Хосейн. — А теперь пошли — тебе пора проветриться.

Он поднимается вслед за Хосейном, останавливаясь чуть не на каждом этаже, чтобы отдышаться, но вот они уже перед железной дверью на крышу. Вокруг с десяток скамей, на каждой заключенный, рядом с ним — охранник. Еще утро, но солнце светит ярко, слишком ярко для того, кто привык к сумраку полуподвала. Хосейн подводит его к одной из скамей, они садятся.

Он чувствует на еще влажном лице чистый горный воздух, вдыхает запах высыхающего на коже мыла.

— Брат, — спрашивает Исаак, — почему меня определили в одиночку?

— Кто-то попадает в одиночку сразу, а потом его переводят в общие камеры, кто-то — наоборот. А вот почему так, не знаю.

— А кто-нибудь вышел отсюда живым?

— Конечно. Если за тобой нет вины, тебя выпустят.

— Если бы так. Но ведь гибнет много невиновных.

— Верно, случается, гибнут и невиновные. А виновные выходят на свободу. Но в конце концов счет уравняется.

«Нет, именно что не уравняется, — хочет он сказать. — Меня не утешает, что моя жизнь всего-навсего икс в одной части уравнения, предназначенной уравнять другую ее часть». Он смотрит на руки Хосейна — мозолистые, корявые, с заросшими ногтями. Потирая руки, Хосейн глядит через прорези маски вдаль.

— Брат, можно спросить, чем вы занимались прежде?

— Был каменщиком. Вот этими руками построил много домов. Красивых, с крылечками, террасами, садами… — Он опускает глаза и долго смотрит на руки, водит пальцем по венам, словно запоминает дорогой сердцу пейзаж.

— И что, по-вашему, лучше: класть кладку или охранять?

— Всему, брат, свое время. Время строить, время разрушать, чтобы построить заново. Глядишь, я когда-нибудь вернусь к своей работе, ну а пока я нужен здесь. Мы должны очистить землю от сорной травы.