Сэр Гибби

— Тогда, Фергюс, позвольте мне Вас уверить, что раскрыть тайну этих якобы чудесных перемещений очень и очень просто. Надо только спрятаться и понаблюдать. Если Вы с этим не справитесь, я сам приду к Вам на помощь. Вот увидите: когда всё раскроется, причина окажется самой элементарной!

Фергюс немедленно обещал подстеречь невидимку, но по дороге домой чувствовал себя уже не так радужно, как на пути в хозяйский особняк. Хотя он и утверждал, что не верит в так называемые сверхъестественные явления, его не слишком радовала перспектива грядущей ночи. Веру и неверие подчас бывает трудно отличить друг от друга, и даже Страх не всегда сам способен понять, от кого из этих двоих он родился. Однако несмотря на это Фергюс твёрдо решил исполнить обещанное, то есть, если необходимо, просидеть на кухне всю ночь, чтобы воочию увидеть этого чудного и нечестивого духа (конечно, это дух, только вот во плоти или нет?), который нарушает очаг домашний, уваженье к ближним, приличья и непрошеным слугою выполняет за людей их работу. Даже самому себе Фергюс не признавался, что боится, потому что ему было уже почти восемнадцать лет. Тем не менее, он не мог не чувствовать, что приступает к исполнению своего долга без малейшей радости и удовольствия.

Глава 20 Западня

По некоторым соображениям Фергюс решил не говорить о своих намерениях даже тётушке Джин. Дождавшись, пока в доме всё стихнет, он на цыпочках вышел из своей комнаты и прокрался на кухню, которая находилась на противоположном конце длинного, нелепого дома. Там он уселся, взял в руки книжку ежегодника, издававшегося ещё в начале века, и принялся читать историю о Кафеде и Еврелии. Закончив один рассказ, он тут же начал другой. Он читал и читал, а домового всё не было и не было. Когда свеча догорела до самого основания, Фергюс зажёг другую и снова взялся за чтение. Домовой так и не появлялся, и посему, хотя деревянный стул был жёстким и неудобным, Фергюс потихоньку начал задрёмывать. Внезапно он вскинулся, потому что ему показалось, что он услышал какой–то шорох, но вокруг никого не было. Он снова поднял книгу и читал, пока не прочёл все содержавшиеся в ней рассказы и романы. Стихи ему сегодня читать не хотелось. Когда читать стало нечего, Фергюс вдруг почувствовал себя жутковато. Всё это время его храбрость пряталась за случайными мыслями, которые были заняты интересными сюжетами и посему ни разу не обращались к ненавистному и неприятному предмету своего страха. Ночь вокруг становилась всё глубже и всё сильнее давила на Фергюса своей бездушностью и пустотой, в которой смелый человек с радостью примет даже привидение ради того призрака жизни, который он в себе несёт. В этой мрачной пустыне страх струился всё быстрее и с ужасающей скоростью наполнял его душу, пока Фергюсу не показалось, что он вот–вот задохнётся. Главный враг смелости — это сам страх, а не то, чего человек боится, и если кто способен преодолеть свою собственную панику, его можно назвать настоящим героем — даже больше, чем героем. В этом отношении Фергюс был не из сильнейших, ведь такая победа даётся только верой. Тем не менее, он не покинул своего поста, потому что трусом не был. Однако хоть он и ценил мужскую храбрость, презирал всякий страх и не верил, что в ночи может явиться что–то пугающее кроме грабителей, сейчас он почти полностью отдался на милость ужасного предчувствия и боялся даже повернуть голову: а вдруг за спиной уже стоит этот проклятый домовой? Лучше бы чудовище накинулось на него сзади и сразу задушило своими мохнатыми лапами! Всё лучше, чем оглянуться, увидеть его и умереть от страха.

Ночь была тёмная: луны не было, и тучи затянули небо. Снаружи не было слышно ни одного звука. Коровы и быки, лошади, свиньи, петухи и куры, даже крысы и кошки — все спали. С соломенной крыши не доносилось ни шороха, балки не скрипели — и хорошо, потому что услышь Фергюс любое, малейшее движение, сердце его не выдержало бы и он покрыл бы себя несмываемым позором, переполошив весь дом диким воплем. И всё равно он всем своим существом жаждал услышать какой–нибудь признак жизни — хоть коротенькое «му–у» из хлева или стук лошадиного копыта! Но все животные как будто оцепенели под чарами домового, а он подходил всё ближе и ближе на своих беспалых ногах, размахивая лапами с одним–единственным пальцем, бесшумно скользя по полу, как в толстых шерстяных носках, и надев на руки волосатые перчатки. Может, он и ходит так неслышно как раз потому, что на ногах у него нет пальцев?

Прошёл ещё час, и вдруг чёрный петух трубно возвестил со двора приближение утреннего солнца. Фергюс, как ошпаренный, вскочил на ноги, но в следующее мгновение по сердцу его разлилась радость: скоро утро! И хотя Фергюс считал себя врагом суеверий и даже насмехался над Доналом за его явную склонность к подобным детским выдумкам, сейчас он немедленно начал утешать себя старой, привычной мыслью о том, что петушиный крик разгоняет все тёмные ночные силы. К нему начала возвращаться смелость, и через минуту он уже смеялся над своими страхами, называя их глупыми и не догадываясь, что его теперешнее самодовольство выглядит ещё глупее. Он не понимал, что ничуточки не изменился, что остался таким же пугливым и стоит ночи опять сомкнуться над ним, как те же страхи снова накинутся на него с прежней силой. В своём неумном тщеславии он начал воображать, что сможет просидеть так же и следующую ночь, даже не поморщившись. Конечно, ведь перед ним было утро, а ночь когда ещё будет!

Когда за окном забрезжил рассвет, Фергюс сказал себе, что ненадолго приляжет на лавку, потому что очень устал. Спать он не будет. Он улёгся и в ту же секунду заснул. На улице становилось всё светлее, и наконец домовой и впрямь появился — совсем не такой, каким воображал его Фергюс.

Из драных лохмотьев виднелись изящные руки и ноги, а волосы торчали только над ангельски чистым личиком ребёнка (причём они были даже слегка причёсаны, потому что расчёсывая гриву и хвост Снежка, Гибби постепенно сообразил, что тем же самым гребнём можно приглаживать и свои собственные лохмы). Но не успел Гибби приоткрыть дверь, как услышал громкое сопение спящего человека. Он оглянулся, заметил храпящего на лавке Фергюса и тут же исчез. В то же мгновение Фергюс проснулся, с хрустом потянулся и увидел, что за окном окончательно рассвело. Дрожа от холода и плохо соображая от усталости и недосыпа, он поплёлся к себе в кровать. Стоило ему уйти, как на кухню снова прокрался домовой, и когда там появилась Джин Мейвор, вся её работа была сделана, как обычно.

Фергюс опоздал к завтраку на целый час и, войдя на кухню, застал её одну.

— Что ж, тётушка, — сказал он, — по–моему, я выгнал твоего домового.

— Да неужели? Ну и ну! Так значит, это ты потом всё прибрал да приготовил, чтобы помочь своей тётушке и поберечь её старые косточки?

— Нет, тётушка, не я. Я за ночь так устал, что и пошевелиться не мог.

— Так кто ж тогда это сделал?

— Я думал, это ты.

— Нет, Фергюс, я и палец о палец не ударила. Если ты и вправду выгнал домового, то, наверное, у нас завёлся ещё один, потому что всё было сделано, как всегда.

— Вот проклятая тварь! — воскликнул Фергюс.

— Тише, тише, сынок. Вдруг он тебя услышит? А если и не услышит, всё равно ругаться не годится.

— Прости, тётушка, не сдержался! Просто я не понимаю, как такое может быть! — ответил Фергюс, досадливо покусывая губы, и рассказал ей обо всём, что произошло, умолчав лишь о своих чувствах во время ночного бдения.

Позавтракав, он отправился в Глашруах. Услышав его рассказ, лэрд рассердился и посоветовал ему хорошенько выспаться днём, чтобы ночью держать ухо востро и ничего не пропустить.

На следующую ночь все страхи Фергюса возвратились с новой силой, но он упорно просидел всю ночь, не смыкая глаз, и когда Джин вошла, то застала его на посту, а кухню — в полном беспорядке. Домовой так и не показался, но и тётушке сегодня никто не помог. Пол остался невыметенным, посуда невымытой. Кроме того, надо было сбивать масло, но крынка со сливками так и стояла на полке в молочной, а на столе не красовалось ни одного бело–жёлтого кирпичика. «Ну и что в этом хорошего?» — сердито думала про себя Джин. Она начала было чувствовать себя благородной дамой, а теперь ей снова придётся засучить рукава и, как раньше, приниматься за работу. Ей совершенно не хотелось снова ощущать себя служанкой. Она не испытывала к племяннику ни малейшей благодарности и, не желая скрывать своих подлинных чувств, незамедлительно дала ему это понять. Разобиженный и подавленный, он снова поплёлся в постель. Проснувшись после долгого сна, он обнаружил, что обеда ему не оставили, и ему пришлось удовлетвориться лепёшками с молоком перед тем, как отправиться в имение лэрда.

— Одной храбрости мало, мой юный друг, — сказал ему мистер Гэлбрайт. — Тут нужна ещё и хитрость!

После разговора с лэрдом Фергюс отправился домой, решив про себя предпринять ещё одну попытку. Он хотел было попросить Донала посидеть вместе с ним, но ему слишком хотелось доказать свою смелость и себе, и всем остальным, и он не стал поддаваться на это искушение, продиктованное страхом. Перекусив, он отправился с книжкой в постель и поднялся к ужину.

На кухне у Джин стоял старый деревянный шкаф для белья, немного выдающийся из стены. Между ним и соседней стеной было небольшое пространство, куда можно было поставить только маленький стул. Туда–то Фергюс и уселся. Затем он открыл дверцу шкафа так, чтобы она полностью его прикрывала.

Эта ночь, наверное, была бы для него самой трудной, потому что лэрд настоял, чтобы он сидел в полной темноте, даже без свечи для чтения. Но, усевшись, Фергюс моментально заснул и так крепко проспал всю ночь, что проснулся при первом же шорохе, когда Гибби открыл кухонную дверь. За окном был виден ясный утренний свет, но сердце соглядатая билось так громко и часто от страха, перемешанного с любопытством, что несколько минут он не решался даже пошевелиться и, удерживая дыхание, сидел, прислушиваясь к тихим шагам, ещё более пугающим из–за своей бесшумности.

Немного придя в себя, он осторожно взялся за дверцу шкафа и выглянул.

Он не увидел тех ужасов, которые рисовало ему неуёмное воображение, но всё равно изумлению его не было границ. Мохнатый домовой из его ночных страхов превратился в маленького бродягу в лохмотьях с роскошной копной светлых волос, ярко–синими глазами и умелыми руками, который неслышно сновал по кухне босыми ногами. Фергюс неспешно, но пристально рассматривал его, решив, что спугнуть его он сможет в любую минуту.

Но пока он смотрел, его изумление прошло, и он почувствовал некоторое разочарование от того, что таинственный ночной дух оказался всего–навсего полуодетым нищим мальчишкой, а значит, все его страхи и вся храбрость были напрасными. По мере того, как он наблюдал за неизвестным малышом, внутри него начала подыматься злобная туча негодования и возмущения наглостью этого проходимца. Вскоре Фергюс уже так сильно кипел от злости, что невольно пошевелился, и стул под ним громко скрипнул. Даже не оглянувшись, Гибби метнулся в молочную и захлопнул за собой дверь. Фергюс кинулся за ним, но успел лишь увидеть голую пятку, мелькнувшую в окошке на стене, куда он сам ни за что не смог бы пролезть. Тогда он выскочил из дома, обогнул угол и подбежал к двери амбара. Думая, что его так и не заметили, Гибби спокойно стоял на полу и смеялся, как вдруг услышал, что в дверном замке поворачивается ключ. Он рванулся к кошачьей дверце, но снова опоздал буквально на мгновение, и Фергюс успел заметить его маленькие босые ноги.