Серафим

– И-сус.

Потом вдохнул неслышно и еще сказал:

– Хри-стос.

И поцеловал ее влажный, сонный лобик и пухлые, пахнущие овсянкой и вареньем и молоком и счастьем, вздернутые, как у зайца, – а зубки блестят, поблескивают внутренностью перламутровой перловицы, – еще живые губки. Метель рисовала на оконном стекле щиты и копья, кресты и белые погребальные пелены. Февраль шел. Мимо нашего дома. А в апреле дочка моя, Анна, заболела менингитом и умерла в страшных муках, голова у нее разрывалась от дикой боли, криком кричала она; умерла в Страстную пятницу. Дочку жена моя Верочка, овца безголовая, прости меня, Господи, и помилуй, нагуляла на обманчивом апрельском солнышке без шапки, простудила жестоко, все хохотала, голову свою крашеную, с обесцвеченными перекисью волосами стрижеными, нагло закидывая: пусть ветер и солнце ребенка целуют! Пусть свободу чует! Пусть – закаляется! Апрель был в тот год ветреный, холодный, хотя и солнечный. Солнце бесилось на небе, играло, каталось, как золотой безумный шар. Я помню, как девочка держала меня за руку. Бредила. Как пить просила. Как умоляла больше никогда ей не делать уколов. Рука была страшно горячая. Страшная. Огненная. Головня, выдернутая из костра. Они с матерью сначала лежали в больнице. Когда врачи развели руками: ничего не сможем больше сделать, ребенок умирает, – Верочка схватила Анночку на руки и прибежала с ней домой, босая. Пока она сломя голову бежала домой с бредящей Анной на руках, она потеряла по дороге разношенные больничные тапки. Анночку уложили в ее родную кроватку. Моя мать, ее бабушка, тихо выла в гостиной, поставив перед собой пустую бутылку. На дне бутылки еще ртутно серебрился глоток-другой водки, но мать моя была и так пьяна от горя и ужаса. Ребенок не впервые умирал на ее глазах – она сама, много рожавшая, потеряла сына, брата моего Алексея, что утонул, когда летом купался, и я смутно помнил, как орали-плакали дома, свечи жгли, зеркала черными тряпками закрывали; а еще потеряла младенца новорожденного, еще один братик был у меня, по ее рассказам, Владимиром назвали, и в недельном возрасте захворал он дифтеритом, эпидемия тогда в городе была, и – не спасли мальчонку. Это теперь я себе говорю, напрасно себя утешаю: дитя, забираемое Господом, становится Ангелом, пополняется воинство Ангелов небесных, умиляется Богородица со всеми своими святыми, на нового, чистого Ангела глядя, – но куда ты денешь ужас свой, когда над подушками и простынями поднимается это маленькое и уже такое старое лицо, перекошенное адской болью, и из искусанного в кровь рта раздается дикий, сверлящий барабанные перепонки крик? Куда ты затолкаешь страх свой, когда детские пальчики крючит и ломает боль, а они вцепляются в край одеяла, как в край жизни, и тащат, тащат одеяло на голову, на крик свой немыслимый, рот распяленный, глаза выпученные, как у рака, у безумного бычка на бойне, у несчастной рыбы, на берег вытащенной, – глаза эти вытаращенные уже видят смерть! видят ее – в лицо! – от нас, живых, закрывая, – тащат одеяло, испачканное мазками крови, льющейся с прокушенных губ, тянут, как… рыболовную сеть… Ты не можешь вынести пронзительный крик твоего ребенка. Ты сам кусаешь и прокусываешь губы. Тебе уже сказали: все, спасения нет, – и ты сам знаешь: спасения нет, – и все-таки ты шепчешь: спаси, спаси, ну что Тебе стоит, спаси только ее, только мою девочку, ее – спаси. Пусть все умрут! Ее – оставь. Помилуй мя, Боже, по велицъй милости Твоей. И по множеству щедротъ Твоихъ, очисти беззаконiе мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и отъ гръха моего очисти мя. Яко беззаконiе мое азъ знаю , и гръхъ мой предо мною есть выну. Тебе единому согрешихъ, и лукавое предъ Тобою сотворихъ. Яко да оправдишися в словесъхъ своихъ, и побъдиши внегда судити. Се бо в беззаконiих зачатъ есмь, и во гръсъхъ роди мя мати моя. Се бо истину возлюбилъ еси, безвъстная и тайная премоудрости Твоея, явилъ ми еси. Окропиши мя иссопомъ, и очищюся. Омыеши мя, и паче снъга оубълюся. Слоуху моемоу даси радость и веселiе, возрадуютъся кости смиренныя. Отврати лице Твое от гръхъ моихъ, и вся беззаконiя моя очисти. Сердце чисто созижди во мнъ Боже, и духъ правъ обнови во оутробъ моей. Не отверзи мене отъ лица Твоего, и духа Твоего святаго не отыми отъ мене. Воздаждь ми радость спасенiя Твоего, и духомъвладычномъ оутверди мя. Научю беззаконныя путемъ Твоимъ, и нечестивiи къ Тебе обратятъся. Избави мя отъ кровий Боже, Боже спасенiя моего, возрадуетъся языкъ мой правдъ Твоей. Господи оустнъ мои отверзеши, и оуста моя возвестятъ хвалоу Твою. Яко аще бы восхотъл жертвъ, далъ быхъ оубо. Всесожженiя не благоволиши. Жертва Богу духъ сокрушенъ. Сердце сокрушено и смирено Богъ не уничижитъ. Оублажи Господи благоволенiемъ Твоимъ Сиона, и да созиждутъся стъны Иеросалимъскiя. Тогда благоволиши жертву правдъ, возношенiе и всесожегаемая. Тогда возложатъ на олтарь Твой тельца. Я услышал последний ее крик. Я увидел, как – доченька моя сидела в кровати, кричала сидя, вцеплялась в край одеяла – она, будто срезанная серпом, упала в подушки, и на ее родное личико стала быстро всходить бледная, страшная синева. Миг назад розовое от истошного крика, потное, искаженное лицо внезапно стало отрешенное, спокойное, сине-белое. Зимнее.

– Зима вернулась, доченька. – Я взял ее за мертвую руку. – Река замерзла. Мы с тобой пойдем на подледный лов. Мы поймаем самую большую рыбу. Спи. Спи пока.

Раздался грохот и звон: это мать моя, бабушка ее, в гостиной, размахнулась и разбила об стену пустую бутылку. Верочка, рядом со мной, патлатая, с мокрым, неистовым лицом, упала перед кроватью дочки на колени. И ударила меня по руке.

– Отпусти ее! Пусти ее! – завопила Верочка истошно. – Не видишь – она не хочет с тобой! Не видишь – она уже ушла! Она ушла от нас!

Я все еще держал дочь за руку. Вера снова каменным кулаком ударила меня по руке. Я не почувствовал боли. Я отпустил руку моего ребенка. Она холодела стремительно, и я потрясенно подумал: так не бывает, чтобы так быстро. Она смотрела в потолок остановившимися, широко распахнутыми, светлыми как два озера глазами. Облака. Озера. Небо. Небо, небо мое. Жизнь моя. Я сам закрыл ей глаза. Рука моя сама протянулась – и закрыла. После смерти Анночки я впервые подумал о том, что я на земле стану священником. ПРОСЬБА ДОЧЕРИ ПОСЛЕ СМЕРТИ. СЕРАФИМ Я священником стал чудесно. Я ведь не оканчивал никаких духовных семинарий, никаких академий духовных. И даже катехизаторских курсов не оканчивал, ничего. Это был, наверное, промысел. Случай? Ничего случайного нет в нашей жизни. Ни один волос не упадет с головы без соизволения… Твоего, Господи, возлюбленный мой… Господь всегда дает человеку выбор. Ты свободен выбрать, безмолвно, с улыбкой, говорит тебе Господь. Что ты хочешь? Куда ты пойдешь? Ко Мне? Или к диаволу? Вот и выбирай. И ты не всегда выбираешь прямо и грубо, в одночасье: раз — и решил! Нет, к выбору тебя Господь за руку подводит, Он дает тебе время подумать; восчувствовать; одуматься; и, главное, самое главное, первое, – покаяться. Когда я похоронил дочку, дочушку мою, жизнь из меня ушла второй раз. Первый раз — когда Верочка от меня ушла, с Анночкой, к другому. Второй раз — вот когда дочку похоронил. Как теперь жить буду, спрашивал я себя? Сам я себе не мог дать на это ответа. И однажды, это ночью было, помню, встал я с кровати — и кинулся на колени. И лицом, щекою к половице прислонился. Спина согнута. Неудобно. Больно хребту. Так застыл. И зашептал, и откуда только слова брались тогда, у глупого, неразумного страдальца:

– Господи, помоги… Господи, научи!.. Господи, услышь меня, Господи… Услышь боль мою, тоску мою… Я — из тьмы — Тебя зову… Услышь меня! Прошу Тебя!..

Я сам ведать не ведал, что произношу, не глоткой, сердцем, древние, вечные слова — их не раз и не два шептали, в слезах, простираясь на коленях, на груди, на животе на полу, на камнях, на сырой земле — люди, под потолками дворцов и темниц, в лесах и пустынях, под Солнцем и Луною:

– Господи, Владыка мой!.. да будет воля Твоя, а не моя… да будет… воля…

И тут будто разошелся надо мной потолок. Мать моя спала в гостиной, храпела, я слышал. Верочки, как всегда, ночью дома не было. После похорон дочери она пустилась во все тяжкие. Я не знал, где она, с кем она. Мать мне кричала хрипло, сжимая в руках водочную бутылку, как шею злого гуся: «Елейный! Благостный!.. Дурачок, еп твою мать!.. Ремень бы со штанов снял, на руку навертел, да пряжкой ее, пряжкой!.. Да по башке!.. Муж жену должен — бить!.. Только битая женка в разум входит!.. И пасешь ее, как овцу… А ты… эх…» Потолок расселся, в невидимую трещину хлынул сине-золотой свет. Волоски на моем теле все встали дыбом. Я чувствовал то, чего не чуял, не видел и не слышал никогда. Меня будто крутило, как лоскут на ветру. Я стал невесомым, я несся по занебесному ветру, как лист, а свет освещал меня со всех сторон, и мне чудилось — волосы у меня поджигаются, горят, как лучина или свеча.

– Я становлюсь свечой, Господи… – прошептал я, изумленный. – Твоей… свечой…

Страха не было. Была невесомость и радость. Я, мертвый, снова чуял в себе жизнь. Жизнь была прекрасна и необъятна. Ей не было предела и конца. Я закрыл глаза — и увидел мою дочку, Анночку милую, на облаке: она летела, у нее было золотое, светящееся личико и две ручки золотых, она повернула ладошки ко мне, как два золотых блюдца, и я замер и чуть не вскрикнул — упадут! Разобьются!

– Анночка… – я пробормотал. – Любимая, дитятко мое…

– Папичка, – сказала дочка моя, – ты что плачешь?.. Ты не плачь! Мы теперь все тут — вот так — летаем! Навсегда!

И я, плача в радости и изумлении, припав щекой к холодному грязному немытому полу, увидел за плечами дочки моей прозрачно-голубые крылья, и они тут же стали ягодно-розовыми, потом густо-синими, потом слепяще-золотыми, а потом — невидимыми, но я-то все равно видел их, легчайшие, счастливые.

– Деточка… ты счастлива?..

Я мог бы не спрашивать. Звон, хрустальный звон многоголосо поднялся, ударил в сто безумных колоколов и полоумных колоколец, зазвенел, забился в ушах.

– Папичка… папичка… служи службу Богу!.. Помнишь, ты мне о Нем сказку рассказал?.. на ночь… Служи Ему!.. а я вокруг Него — летаю… и песенки Ему пою… и Он — слушает!..

Я, в изнеможении, с залитым слезами лицом, лег на живот, вытянул ноги, распростерся на полу, руки в стороны, образовал живой крест. Так лежал. До тех пор, пока из виду не исчезла дочка моя. И пока не услышал, как в гостиной, сквозь блаженный, слепой храп матери, железно-звонко бьют старинные бабушкины часы. ИСПОВЕДЬ И РЫБАЛКА. СЕРАФИМ Мне дочка моя сама сказала: будь священником. И — служи. Я понимал: с чего-то надо начать. Я пошел в церковь. Хотел сначала в ту, что поближе к дому. Но потом вдруг чего-то вроде как устыдился. Того, что меня увидят? В церкви? Кто? Те, с кем когда-то учился? Те, кого когда-то обслуживал в баре? Верочкины пьяные подружки? Нет. Я сам не знал, отчего сел на трамвай и поехал далеко, на другой берег Оки, через новый мост, в большую, как собор, Карповскую церковь. Я почувствовал: туда мне надо. Чувство меня не обмануло. Я, как церковный порог переступил и священника увидал — а я сразу на вечернюю службу попал, нарочно подгадал, – понял, что правильно пришел. Священник весь был как красное солнышко. Весь светился. Бородка такая солнечная, лучами расходится в разные стороны. Волосенки тоже светлые, чуть вьются, легкие, будто пляшут на голове. Глаза тоже светлые, и вроде как золотые, как у тигренка или львенка. Радостный. Я понял: меня здесь не обидят. Не выгонят меня отсюда. А — обласкают. И — помогут. Служба началась. Я в церкви давно не был. С бабушкиных похорон. Когда Анночку хоронили — я в церковь не ходил. Один плакал. И все вокруг черно было, как черной бязью затянуто. Запах, этот запах… В ноздри ударил. Ладан. И — свечной нагар, свечи, чуть медом потягивает… Я встал, слева от алтаря, вместе со всеми. Стал молиться. Когда все кланялись — я тоже кланялся. Литургия шла, текла, как золотая река. Я, впервые в жизни, сознательно вслушивался в слова древних молитв. Они уже не казались мне непонятными, как в детстве, когда с бабушкой в церкви стоял и среди горящих свечек в латаном пальтишке потел. Когда причастники, сложив руки на груди, потянулись, медленно и восторженно, потекли к священнику и диакону — к Причастию, я почувствовал себя жалким, недостойным, и отступил на два шага, стал в стороне, у иконы Пресвятой Богородицы Тихвинской, украдкой глядел на Ее Царскую корону — оклад был богато, густо изукрашен самоцветами, и они горели в свечном дрожащем оранжевом свете — малиново, бирюзово, сине-серо, грозово, белесо-инисто, жарко-кроваво. «Как украшают-то Матушку щедро, – подумал я, – от сердца… благодарят…» Я видел — священник, когда лжицу ко ртам причастников со Святыми Дарами подносил, на меня, поверх голов, косился. Нет-нет да покосится. Диакон утирал рты, лица красной тряпицей. Хор пел тихо, блаженно. Я осмелился и прямо посмотрел в лицо иерею. Когда был прочитан отпуст, и все подошли, приложились ко кресту в руках иерея, ко Святому Евангелию, к храмовым святым иконам — губами, лбом, опять губами, и стали расходиться, я осмелел окончательно и широкими шагами к священнику подошел. Он не уходил в алтарь. Ждал.

– Батюшка, – в горле у меня стало сухо и жарко, – я покаяться хочу.

Священник тепло и солнечно улыбнулся мне. И все круто-кудрявые, золотые волосенки его бороденки мне улыбнулись.

– Да ведь исповедь, дорогой мой, сегодня утром была.

Не уходил. Ждал. Глядел на меня. А я глядел на него.

– Подойди сюда, чадо, – сказал он тепло, тихо и устало. – Приму исповедь твою.

И я подошел к нему бодро, готовно, с радостью. Что я говорил тогда, на первой своей исповеди во храме, отцу Максиму, иерею Карповской церкви? Я не помню. Я столько раз исповедовался с тех пор! И столько раз сам исповедь принимал — и грехи отпускал! И столько раз сам молился — великой великопостной молитвой Ефрема Сирина: Господи, Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми… И столько раз в поклонах простирался. И столько раз… Да все — как в первый раз. И, вру, я все помню. Я душу вывернул наизнанку. Я торопился. Я задыхался. Я, как больной, как безумный, выпаливал, скорее, еще скорей, быстрей, а то забудешь, все, всю горечь, всю грязь, всю тяжесть, с которой шел, тащился, волокся волоком по жизни. Я безжалостно припоминал все, все. И то, как, в отчаянии, выливал ледяную, из холодильника, водку из бутылки Верочке за шиворот, на затылок ей лил. И как бабушка, уже без сил, лежа на диванишке своем, просила меня из булочной ей мягкую, тепленькую булочку принести — а я взял у нее деньги, зажал в потном кулаке — и к мальчишкам побежал, и мы в киоске марок купили, для альбомов и мены. И то, как я на мать пьяную орал, тряс ее за плечи: «Ты! Гадина! И откуда только деньги на пьянку берешь! Ведь пенсию пропила-проела! Давно!» И голова у матери тряслась, и рука моя сама поднялась, чтобы ударить. И то, как ругался матом сквозь зубы — да и громко, бывало, кричал! — на обидчиков своих: на того, кто меня на пристани толкнул, когда по трапу на катер всходил, и я с трапа — чуть в реку, задрав ноги, не кувыркнулся; на того, кто на автобусной остановке, потехи ради, подножку мне хулиганскую подставил, я и растянулся позорно на асфальте зимнем, покрытым коркой черного льда. И колесо автобуса чуть меня не подмяло. А потом вскочил — и матюгами дикими, зверскими на парня заорал! А потом отошел, отряхнулся, и жарко на морозе, стыдно было. Боже, сколько грехов я нес в мешке заплечном! И я с ними жил. И я — дочке своей, любимой — коски когда заплетал, расческу в волосики ее нежные грубо втыкал, и дергал, и торопился на работу, а она верещала: «Папичка, больно! Папичка, не надо!» А я — все равно — зубья костяные в живые косы всаживал, торопясь, дергал, рвал, ругался, злился… Боже, как все злы мы. Сколько же в нас зла. Боже, как Ты нас терпишь?! Зачем прощаешь?! Боже, а кто передо мной?! Служитель твой… он… а он-то какое право имеет грехи прощать?! А ведь — имеет… «Так устроена Церковь», – сказал спокойный чей-то, дальний голос внутри меня. Священник терпеливо слушал. Он выслушал все, что я припомнил худого о себе и о жизни своей. Я на коленях стоял перед ним. Когда он возложил мне на голову епитрахиль, я вздрогнул всем телом. – Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти чадо Бориса, и аз недостойный иерей Его властию, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. И вздохнул глубоко. Я слышал его тяжелый вздох, как вздох земли. А выдохнул легко, так поземка обвивает бегущие, легкие ноги: – Аминь. «Ами-и-и-инь», – повторил я внутри себя, и легкий звон этого блаженного, легчайшего слова наполнил голову мою, ребра мои, заполнил всего меня, как огромный живой купол, тайным, неслышимым песнопением, той музыкой, кою теперь во все времена буду слышать я в бедной, любимой, возлюбленной Церкви моей. Я решился тут же, сразу. Не я. За меня все уже Господь решил. – Отец Максим. Я хочу священником стать. Скажите, это трудно мне сделать будет? Я знал: он не посмеется надо мной. Не изглумится. Не ударит меня кулаком по глупой голове. Не пнет ногой. Не крикнет мне: «Забудь навек! С ума спятил!»Он только что принял покаяние у меня. Он — понимает. – Чадо, ты… рыбачишь? – вместо ответа на мой вопрос сам спросил он меня. Глаза мои, наверное, круглыми стали, не хуже, чем у рыбы. – Я?.. я… – Давай с тобой, чадо Борис, в воскресенье, после Литургии, откушаешь с нами во храме, чайку попьем, отдохнем… и — на рыбалку пойдем. Я глядел на него, изумленный, на золотого ежа его бороденки смешной. – Пойдешь, чадо? – Пойду. Мы с ним были, я так понял, одного возраста.Очень молодой батюшка был. – Старших своих с собой возьму. Витю и Алешу. Младшим еще рано по рыбу.Пусть с матушкой сидят. Он улыбнулся в золотые, стрелочками, усы. – Млад-шим?.. Сколько же у вас… Я не договорил. Мы были одни в темном, искрящемся, как печь — дотлевающими дровами, золотом и медью окладов и догорающими свечами храме. Богородица Тихвинская на иконе клонила нежную голову под тяжестью короны. Кабошоны, торчащие ягодами из оклада, гладко обточенные, брусничные рубины и льдистые, отломанными кусками сосулек весенних, сапфиры мерцали во тьме обещанием Царствия, где — вечное лето и никогда не заходит Солнце. – Пятеро, – светло улыбнулся священник. Я ощутил незримый черный креп на своем лице. – Не унывай, чадо. Уныние — тоже смертный грех. Еще полюбишь. Еще родишь. Удочки и наживку не готовь, я сам возьму, у меня все снасти есть. Когда я поцеловал ему руку, поклонился до земли и уже уходил из храма, меня догнал его веселый, солнечный голос: – И Господь тоже рыбу ловил! И — Апостолы Его! Святое дело! Мы отправились на рыбалку после литургии. Чем отличается Литургия Василия Великого от Литургии Иоанна Златоуста, я еще не знал тогда. Не знал, кто были такие эти Василий и Иоанн. Когда жили. Почему их службы у нас во храме служат. Я был неграмотный, ноль, зеро. Темный. Темная ночь. Но я сильно желал. Хотел. Неточное слово – «хотел». Не я хотел; Господь хотел. Мне оставалось только сделать шаг. Свой собственный. В Его славу. После службы сидели в трапезной, завтракали. Еда церковная была простая и вкусная: картофель вареный, селедка кусочками, салат из редиски, зеленого лука и свежей капусты, ржаной хлеб, вишневый компот. Отец Максим прочитал над едой молитву, перекрестил еду и перекрестился сам, и все перекрестились, и я тоже. Так вкусно я не ел никогда. Потом отец Максим переоделся, снял рясу и надел простую мужскую одежду, походную и удобную — старые штаны, сапоги и штормовку. Улыбка не сходила с его лица, даже если его губы не улыбались. Доехали на электричке до станции Линда. Там слезли с поезда и пошли к реке. Не к Линде — к Кезе, ее притоку. Кеза речка узенькая, нежная, маленькая, ласковая. Речка-ребенок. Отец Максим крепко держал за руки двух мальчиков — Витю и Лешу. У них обоих были одинаково, под горшок, стриженные головенки. За плечами у отца Максима, в рюкзаке, бились друг об дружку консервные банки. Из рюкзака торчали снасти. Удилища были бамбуковые. Поплавки — из пенопласта. На лесках посверкивали блесны. Они сверкают, как церковное золото, подумал я тогда. Расположились на бережку. Разложились. Мальчишки ковырялись в земле, в деревянных коробках с дождевыми червями и мотылем, насаживали червей на крючки. Отец Максим бросал в речку хлебные крошки. Я еще спросил его тогда: а не грех ли нам, людям, охотиться и рыбачить? Ловить живое, умерщвлять его… а потом — варить, жарить и есть… из шкур — одежку себе шить… И священник ответил мне: «Это было и будет всегда. У природы надо уметь просить. Надо уметь молиться Господу, чтобы Он подал тебе природы дары. А мы — разучились это делать. Мы насилуем природу, а надо любить ее». Он положил удочку, с нацепленным на крючок вертящимся червем, на песок, сложил руки в благоговении. Без священнического платья, без длинной рясы, в рыболовецких замызганных штанах и сапогах до колен, в старой штормовке, он все равно здесь, на берегу Кезы, оставался — у ног Бога, рядом с Богом. «И я тоже так хочу», – шептал я самому себе сухими от ветра губами.

– Господи, подай нам рыбки Своей на пропитание! – возгласил отец Максим. – Подай нам немножко святой живности Своей, и Ты, бывало, рыбку ловил с учениками Своими, Апостолами, и вкушал ее… и мы же, Тобой укрепленные, изловим насельников природы Твоей, живого земного Царствия Твоего, да не обидим Тебя ловлей Своей! Да подашь Ты нам рыбы, Господи, и возблагодарим мы Тебя за радостной трапезой Своей! Аминь.

Я спросил его:

– Это такая молитва есть?