Серафим

– Холодная ты, Река, – сказал я Ей. – До чего Ты холодная. Даже взгляд Милой моей, Заступницы моей тебя не растопит. Не согреет. Ты унесешь меня, Река! Я знаю. Да только я сам себе сколочу деревянную лодку! Слышишь! Я – сам! Я – сам рыбак! Я еще тебя переплыву! И так, и сяк, и наперекосяк! Я еще… порыбалю…

– Эй, священник! – крикнул грубый женский голос за спиной. – Хватит стоять-то тут вот так-то! На ветру! Ведь два часа тут торчишь уже! А ветер-то ледяной! Простынешь!

Я медленно обернул голову. Обритая, как после тифа, девчонка, в черной кожаной куртке, с железным, как у коровы или бешеной свиньи, кольцом в носу, со стальной пипкой, продернутой через нижнюю губу, в черных вязаных перчатках с обрезанными пальцами, ноги лосинами туго обтянуты, сигарета – в углу крашенного черной помадой рта, неожиданно низким, как у старой бабы, прокуренным басом еще раз крикнула мне:

– Простынешь, дурак! Жить надоело?!

И захохотала – низко, басовито, грубо, хрипло. Я приехал в свою старую квартиру. Ключ, что я хранил в кармане старых брюк, не подошел к замку. Замок сменили. В моей квартире жили чужие люди. Я нашел сестер, я пришел домой к Валентине, и Марина приехала тут же, и на грудь кинулась мне; и заревели они обе, и долго ревели, и я их утешал, и ничего не мог понять. И сестры открыли мне, что мама умерла. Мама – умерла. Это надо было осознать. Я перекрестился, а пальцы были негнущиеся, мертвые. И вера моя тихо лежала во мне, дохлой кошкой в грязном сугробе, и стекленели зеленые, болотные, ледяные глаза ее. Марина и Валентина, сестры, ревмя ревели, просили у меня прощенья, рассказывали мне все, путано и невнятно, то и дело прикладываясь к стакану, цепляя крючьями изработанных пальцев, вырывая друг у друга из рук бутылку дрянной водки. Они не вызвали меня на похороны. Да и похорон-то не было. Потому что мать умерла плохо и страшно. Она совсем спилась, сидела и просила милостыню уже не около церкви – на Московском вокзале, ее гоняла и шпыняла милиция, город ведь должен быть наскоро очищен от грязных бродяг, от нищих и пьяниц, и мама тоже подлежала чистке, ее надо было убрать, поганый человечий мусор, сжечь, уничтожить; вышло постановление мэра, потом губернатора, – да не успело оно, пьяненькую маму, поздно вечером, сцапал такой же площадной нищий, такой же пьяный и несчастный, как она, изнасиловал за вокзалом, на путях, и тут же убил, и затолкал ее, мертвую, в товарный вагон. Труп нашли уже в другой области, на станции Красный Узел. Дали объявление, напечатали статью в газете, потому что при матери, в ее стареньком, еще военном пиджачке всегда был с собой паспорт, она всегда носила с собой паспорт, по старинке: а вдруг проверка? А вдруг – предъявить где надо?.. имя-отчество-прописка?.. на первый-второй рассчитайсь!.. а паспортенок-то, аусвайс-то мой – вот он, у меня, у сердца… Рассчиталась… Сестрам газетную статью соседка принесла. Там и данные маминого паспорта были указаны. И мамина фотография. Товарный вагон, рассыпанный уголь, и мама – навзничь – на крошеве угля. А что реветь-то зря? А уж все случилось. «Ее там и закопали в земельку, на Красном Узле, – хлюпая носом, выла в голос уже в дым пьяная Марина, – закопа-а-а-али… Мамочку нашу-у-у…» Я глядел на Марину, и она внезапно напомнила мне мою бывшую жену Верочку. Я не пил водку. Я спросил Марину: а Верочка где? Она утерла нос ладонью, пожала плечами и вытащила из-под дивана еще одну бутылку. Я спросил: а квартиру что ж не сохранили? Вы ж там прописаны были! И Валентина оскалилась, как хорек, и прокричала мне прямо в лицо: ты, поп! Придурок вечный! Дурак ты набитый! Жить-то нам на что-то надо было! И сейчас надо! Да мы уж все эти квартирные деньги – сожрали, безмозглый ты попенок!

– Я уже не поп, – сказал я Валентине. – Тише. Не кричи ты так. Я оглохну.

– Оглохнет он! – вопила Валентина. – Оглох бы скорей! Ослеп бы! Милостыньку бы, как мамка, собирал бы! Увечному – лучше б давали! А что ж ты не поп, а в рясе?!

Я сидел перед сестрами в черной своей, васильской рясе. Мял черный штапель пальцами. Я не знал, как им сказать это все. Все, что совершилось.

– У меня просто нет другой одежды, – сказал я, наклонился над непочатой бутылкой «Сормовской» водки и заплакал, как ребенок, так я плакал на руках у матери, очень давно, в иной жизни, только теперь никто не утешал меня, никто не целовал в затылок, никто не шептал надо мною: тише, тише, мальчик мой, все пройдет, все заживет… до свадьбы заживет… до свадьбы…

И я сказал Валентине, слизывая соленый рассол со щек:

– Налей мне.

Она перестала орать и деловито спросила:

– Полный стакан?

Я глядел, как льется ртутная струя в граненый бабушкин стакан. Я следил, как стакан наполняется, как морозно стоит в нем рвотная жидкость людского забвенья, обмана, счастья и горя. Я взял полный стакан в кулак, закинул голову и влил водку в себя, внутрь себя, глубже, еще глубже. Я заливал водкой свою боль. Свою память. Я заливал ею свой огонь. Венчальные свечи, что гореть должны были, сияющие, нежные, на нашей свадьбе земной, – а будут гореть на небесной. ДВУНАДЕСЯТЫЙ ПРАЗДНИК. ПЯТИДЕСЯТНИЦА

– Вся подает Дух Святый, точит пророчествия, священники совершает, некнижныя мудрости научи, рыбари богословцы показа… весь собирает собор церковный! Единосущне и сопрестольне Отцу и Сыну, Утешителю, слава Тебе!

По всему храму, везде, в банках и бутылках, в вазах и ведрах, стояли срезанные березовые ветки. Храм зеленел, как лес! Девочек сегодня много было на клиросе. Я видел здесь и Женю Пестову, и двух маленьких сестер Распоповых, Ирочку и Леночку, а вон золотая головка Дуси Любимовой, а выше всех ростом – с волосами как вороново крыло, черно-сине-изумрудными, гладко причесанными, Полина Никодимова. Я искал глазами Настю. Не было, не было, не было Насти. Все. Не приходила она больше в церковь петь.

– Видехом свет истинный, прияхом Духа Небеснаго, обретохом веру истинную, нераздельней Троице покланяемся: Та бо нас спасла есть…

Зелень, Троицына зелень кругом! И храм в цветущую землю превратился. Да ведь храм, если вдуматься, и есть – Земля. Круглая, могучая Земля. И меняются времена года на ней. И круг за кругом идут года; лишь одно Воскресение Господне вырывается из общего круговорота смерти. Храм – смерть? Да, храм – гроб. Храм – пещера. Входишь внутрь храма, как под землю сходишь. Полумрак. Огни горят. Погребальные? Древние, пещерные огни… А снаружи к храму подходишь – он как гора. Голову задираешь, чтобы на вершину, на купол посмотреть. И Моисей на горе Синай проповедовал Десять заповедей Божиих. И ковчег пристал к горе Арарату. И Преображенье на горе Фавор совершилось. Да ведь и Распятье – на Голгофе сделалось! И потому храм – гора, холм, курган. Взойди, человек, на колокольню… землю свою в слезах обозри…

– Троицу единосущную песнословим, Отца и Сына, со Святым Духом: тако бо проповедаша вси пророцы, и апостоли с мученики, – пел я, махая кадилом.

Храм, это ведь человек тоже, думал я. Окна его – очи. Купол – глава. Основанье храма – подошва. Да, да, храм это человек, освященный, обоженный уже… такой каменный человече, на века застывший…

– Царю небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша…

А вот купол надо мной. Христос с Апостолами и Матерью и Магдалиной в лодке плывет, рыбу ловит. Купол, ты как Покров… Да, храм – это ведь и Покров, это Плат защищающий, это Крыло, над тобою во тьме миров распростертое… И ты под его защиту бежишь. И ты – в его тени благодатной – замираешь, согреваешься, молитву бормочешь… А в алтаре – Престол. Царский Престол! Храм – это Царство Твое, Господи, и в нем – Престол Твой, трон Твой! Храм – это Царский, владычный центр, средоточье всего земного… нет, мирового простора. Воссядь на трон Твой, Господи, и осени нас всех рукою Твоею…

– Духа источник пришед на землю, во огненныя реки разделяяся мысленно, апостолы орошаше просвещая: и бысть им облак орошаяй огнь, просвещаяй тех, и одождяяй пламень, имиже мы прияхом благодать, огнем же и водою… Свет прииде Утешителя, и мир просвети!..

И вдруг я будто поднялся над плитами храма и поплыл – поплыл, как лодка, как по Волге корабль, несло меня, держало в воздухе над землею! «Чудо, чудо», – шелестели пересохшие губы. Я плыл как корабль, в желтом и алом мерцанье свечей, и думал: храм, ты тоже Корабль! Ты – Небесный Корабль, а я – кормчий на Корабле! И ветер надувает паруса! И звездный ветер наполняет паруса, и я плыву по небу, и Корабль мой поднимается в воздух, выше, выше, в синее летнее небо, со всеми людьми в нем; и молятся люди о благом путешествии, и Корабль плывет! И дыханье Духа Святаго несет его…

– О, Рай, – шепчут губы мои, совсем не по чину.

Да, храм мой любимый! Да, ты – Рай! Эдем ты сладкий, душистый, первозданный, желанный, потерянный, вечный! Мы тебя потеряли когда-то – и вот всю жизнь возвращаемся к тебе! Строим тебя, возводим, возделываем, расписываем, молимся в тебе, собираем с деревьев твоих золотые плоды Сада твоего! Райская красота твоя! Запах и Солнце Райского Сада! Се, человек вступает во храм – это он вернулся в Эдем! И целуем мы, Эдем, землю твою. И вкушаем мы, Эдем, яблоки твои и виноград твой, мандарины твои и инжир твой! Рай, Рай наш, ты только живи, не умирай! Храм, храм мой, как чудесно, что ты, ты один, у людей в их безмерном одиночестве есть на свете… Каждый родится в одиночестве и умрет в одиночестве. Но ты, мой земной Рай, ты – обещанье, что – нет, не один я на свете… Рай мой примет в золотые кущи меня… Пахло березовыми почками, берестой пахло. Березовым соком. Девочки пели в Раю. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ СЕВЕРО-ВОСТОЧНАЯ СТЕНА ХРАМА. ПАСХАЛЬНАЯ ФРЕСКА Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному. Кресту Твоему покланяемся, Христе, и святое Воскресение Твое поем и славим: Ты бо еси Бог наш, разве Тебе иного не знаем, имя Твое именуем. Приидите вси вернии, поклонимся Святому Христову Воскресению: се бо прииде крестом радость всему миру, всегда благословяще Господа, поем Воскресение Его: распятие бо претерпев, смертию смерть разруши. Ледоход шел по Волге с шумом, льдины налезали друг на друга, льдины топорщились, как шерсть на жесткой шкуре старого волка. Апрель взломал крепкий лед, и теперь пришла смерть ему. Реки вскрылись. Потрескался и сколами по теченью двинулся лед на Суре. Раскололся, зашуршал, веселясь, лед на Ветлуге. На Пьяне лед почернел от Солнца и подался, расцвел полыньями. А по Волге – уже торжественно, шумно шел, вольно плыл, и синими рыбами сверкали под Солнцем огромные льдины! Рыбы Золотые по Волге плывут. Плавники алые над водою торчат. Рыбы ловят весенний воздух ртом, топырят золотые хвосты. Золотые зеркала чешуи синее, грозно-веселое небо отражают. Искры брызгают от чешуи – в торосы! В лед седой и старый! Старость, смерть тебе пришла! Теперь – юности праздник! Звери по весенним, зеленым берегам в веселии идут! Ревут и трубят! Бога Воскресшего славят! Люди по берегам танцуют! Ледоход провожают! Под Солнцем идут золотейшим, под золотой, брызжущей золотым маслом небесной Сковородкой – бредут по берегам: со свечами среди бела дня, с огнями, с лучинами, с факелами, с керосиновыми лампами, с лампадами в голых, от радости дрожащих руках! Идут-бредут, пританцовывают, песни поют-голосят! Царь Давид на льдине посреди реки, в короне тяжелой, золотой – с арфой сидит! Борода его седая, а в ней золотые нити, вьется на речном холодном ветру! Царь Давид песню звонкую поет. Далеко его слышно! Поет он:

– Славься, Господь мой и Царь мой! Долго я ждал Тебя! Столько веков, столько тысяч лет я ждал Тебя! И – дождался! Осанна Тебе! Осанна в вышних!

Босяки-бурлаки по берегу бредут! Налегли грудями на ремень! Баржу тянут! А в барже богатой – чего только к празднику нет: и осетры, как березовые поленья, и хвалынская черная икра – зернистая в бочках, паюсная – в мешках, круглыми да квадратными хлебами вылеплена, – и копченые лещи, и пироги с сомятиной да с луком, и вишневое сладчайшее варенье в стеклянных огромных банках, увязанных чистою марлей, и золотые гривны, и бусы из отборных волжских перлов, и древние книги, обтянутые телячьей кожей, с тисненьем золотым, – и иконы святые в золотых да в серебряных окладах, изукрашенные сканью роскошной, и изумруды воткнуты в медь скани глазами лягушачьими, и сапфиры звездно, морозно сверкают, крича безмолвно: время проходит, а звезда остается над голой головою!.. – и рубины горят каплями застылой Божьей Крови, и аметисты, что спасают от пьянства да от разбоя, ледяными друзами возвышаются, – и живые поросята хрюкают, и кошки заморские мяукают, с голубой как весеннее небо шерстью, с синими как бирюза глазами, а мордочки да хвосты будто в печи обгорели, будто сажей измазаны, черные такие!.. – и лошадиная сбруя, вышитая крупными янтарями с берегов ледяного, чужого моря, и кони живые, в жаркой пустыне, у пустынного царя за мешок золота купленные, и красные девушки в атласных шальварах, в серьгах до плеч, и жирное сладкое масло в холодных бочонках, и густое безумное вино в холодных бутылях в рост человека, – такое безумящее, что выпей его – и Мир, весь, покажется винной ягодой на твоей жалкой ладони!.. – и кольца золотые, и перстни с самоцветами – Очами Земли, и быки племенные, и коровы священные, дающие Молоко Небесное; и мешки с апельсинами медными и мандаринами красными, с лимонами золотыми – мечом не разрубить слиток! – и в сундуке кованом – крышку откинь – она, единственная в целом мире, Рыба Золотая, Рыба-Царица, жабры раздуваются, корона с главы валится, глаз в тебя вонзается, и душа твоя – свечой возжигается! А Рыба, из сундука, на боку лежа, говорит тебе: праздник нынче Великий! Пасха нынче Господня! Не жалко и зажаренной быть в Господню Пасху! Жарьте Меня, люди! Ешьте Меня! Все равно Я воскресну! Так Христос Бог Мой Мне приказал! И всем вам, люди, приказал тоже! Охотники по берегу тянутся. Ружья за плечами! Стрелы в колчанах! Колчаны на Солнце блестят – больно глазам! Добыча у них в подсумках. Лапы заячьи торчат! Хвосты беличьи огнями синеву жгут! Бекасы да вальдшнепы – клювы высовывают! И вдруг как все – из ягдташей – как на талый снег попрыгают! И кричат: живые мы, живые все, застреленные! Сегодня Пасха! И мы воскресли! И мы! Рыбари бредут. Смеются! Сеть за собой волокут! А рыбы, рыбы-то в сети! Чудесный это лов, не иначе! Круглятся и крутятся, боками играют, хвостами бьют! Серебрятся, взблескивают! В ком свиваются, на мелкие искры распадаются! Шевелятся живым серебром, дышащим золотом! Драгоценные! Живые! Еда людская! Молитва людская! Бабы тащат кур пестрых, кур цветных и черных, индюшек, дико клекочущих, и красные зобы их вздуваются от ужаса, тащат на закланье, на праздник! Птица, нишкни! Птица, ты же все равно вечная, ты сегодня вновь народишься! Ты на столе воскреснешь! Вылетишь из блюда с жарким! Из пирога вспорхнешь! Огромный кулич на берегу – как ледяная гора. Господи, кулич-то Пасхальный в рост человека человека испекли! И каждый – по кусочку отщипнет! И каждый – в рот смеющийся – Твое сладкое Тело положит! Вином запьет… По берегу Царица в алых, пурпурных одеждах идет, и шелк лоснится, блестит на Солнце. Царица в руках кулич несет, политый белой млечной глазурью! Наклоняет Царица златокудрую голову в маленькой, с ярко горящим рубином, наследной короне; нюхает сладкий запах свежего кулича. Нет в груди Царицы раны от пули давней! Нет под ребрами ран от штыков! Сегодня воскресла ты, Святая Мученица! Вдоль берега реки идешь с куличом, с маленьким куличиком в ладонях, наследными перстнями унизанных, Пасхе Господней радуешься! А рядом с Царицей – сестра ее, Великая Княгиня Елизавета Феодоровна, тихо ступает. Легкие, белые ножки… в белых чулочках… в туфельках белых… Лик затянут белым, праздничным платом. Щеки бледные речной ветер румянит! Ты давно умерла, но ты живая сегодня! Княгиня Елизавета поднимает руки – из белых рук белого голубя в живую, слепящую синь, подбросив, выпускает! Лети, голубь! Лети, Дух Святой! Все сегодня лети и празднуй! А с ними двумя – нынче – сейчас – вот минуту сию – по берегу синей реки ледоходной – Мария Богородица нежно ступает! Господи, как же прекрасно простое, солнечное лицо Ея! Как Солнце горит! А может, это Солнце и есть, в сапфирном небе над плывущими по реке льдинами?! А Магдалина рядом, тут же стоит, счастливая, в нищем рубище своем, в бедной холстине, золотые власы по плечам круглым струятся… в одной руке – перо павлинье, глазастое, синее с золотом… а в другой руке – ярко-красное Пасхальное яйцо, красной краской крашеное… Чем крашеное, Магдалинушка, скажи?! И несется над рекой воздух, тает ветер, как вздох: