Серафима

Сегодня с утра Сима перемеряла и перемеряла зимнюю пахоту, спорила и ругалась с бригадиром. Дед Титаренко уже поел похлебки на бригадной кухне и ждал ее.

– Симка, я тя долго ждать не буду, вона, глянь, что собирается, буран будет к вечеру, – дед разомлел от еды, и его потянуло на разговоры. – Вот, Симка, ты мне скажи. Про вас говорят, что вы выковырянные. А я все думаю, как это выковырянные, откуль вы выковырянные?

– От балаболка ты, дед, – вступилась бригадная повариха. – Выковырянные! Не выковырянные оне, а выкуиранные.

– Это надобно понимать, что их выкурили, так что ли?

– Ну, дед, ты тоже скажешь. Забыл, небось, как вас в тридцать первом выкуирали? Так же вот и их.

– Эвакуированные мы. Из Москвы, от войны нас эвакуировали. Ну, я побежала, последний раз все посчитаю. Я скоро.

Ждал, дед, ждал, да и не дождался, уехал. А ветер закружил снег, погнал поземку. Трактористы уже кончили работу, согнали тракторы поближе к балку, а Сима все никак не могла закончить работу.

– Симка, давай заканчивай. И оставайся ночевать, скоро стемнеет, а буран разыгрывается. Утром, как рассветет, и пойдешь.

– Не могу, Евсеич, дети у меня дома не кормленые, голодные.

– Да ты пропадешь в такую-то пору, вон что делается!

– Ничего, дорогу я знаю хорошо, добегу. Да и буран только начинается, успею.

– Да ты хоть поешь как следует перед дорогой.

– Побегу, Евсеич, а кашу я с собой.

Повариха наложила ей полный котелок, да и хлеба хороший ломоть отрезала. Укутала плоский котелок тряпицей, помогла привязать к поясу, под плащ, чтобы руки были свободными.

– Ой, Сима, сердце разрывается на тебя смотреть! Ты же еще молодая, а смотреть не на что. Черная вся, как палка. Да за что ты такие муки принимаешь? Ну ладно, с богом, с дороги только не сбейся, прямиком и прямиком, авось доберешься.

Идти становилось все труднее и труднее, валенки вязли в снегу, тяжелый плащ волочился по сугробам, и Сима стала уставать. Незаметно стемнело, а поселка все не было и не было. «Медленно иду», – подумала она. Усталость тяжелыми веригами опускалась на нее, отупляя и выгоняя все мысли, только сейчас бы присесть, отдохнуть. Сесть прямо в снег и никуда не идти. Вязкая, дремотная усталость сковывала движения и мысли. Только присесть, отдохнуть, вздремнуть хоть пять минут…

Сима встрепенулась, согнала оцепенение. «Нельзя садиться, потом не встанешь, уснешь, а это конец!» Сима знала, что так замерзают в буран. А дети, ее дети! Кто тогда о них позаботится? Сима остановилась и огляделась. Она брела в бело-серой беспросветной воющей и свистящей мгле, одна на всем свете, и никто ей не поможет. Ледяной страх охватил ее. Где она? Сколько времени прошло? Почему до сих пор нет поселка? Она сбилась с дороги, это точно, и брела где-то далеко от людей и жилья. Две недели назад так же в степи замерз дед Дедюля из соседнего дома. Вышел, чтобы сходить к соседям через два дома, а нашли его на третий день в двух километрах от поселка.

«Что же делать? Только спокойно, не поддаваться панике. Паника – это всё. Человек начинает метаться, выбивается из сил, и это конец. Собраться с мыслями. Так, почему-то переменился ветер и дует в спину. Когда выходила из бригады, ветер дул справа, обжигая правую щеку, и приходилось все время отворачиваться от ветра. А теперь? Значит, я поддалась ветру, свернула влево, и сейчас я уже далеко в степи, иду мимо поселка! Дорога в поселок идет вдоль лесополосы, слева от нее. А сейчас полоса осталась сзади, за спиной. Значит, нужно повернуть и идти навстречу ветру, ну, чуть левее, пока не упрусь в лесополосу, мимо нее не пройти, а найду лесополосу – повернуть налево. А там и поселок».

Идти против ветра было нестерпимо. Снег забивал глаза, начинали замерзать щеки и нос. Сима делала тридцать шагов, потом поворачивалась спиной к ветру, отогревала лицо, немного отдыхала, и снова вперед. «Тридцать шагов, – заставляла она себя, – потом отдых». Снова отсчитать тридцать шагов. Снова передышка. Сил уже нет, ноги стали чугунными, снег набился в валенки. «Нужно чуть-чуть подкрепиться, а то не дойду». Она нащупала ломоть, отщипнула, и желудок отозвался щемящей болью. «Еще кусочек, еще последний. Ну, хватит, а то детям не останется». И снова вперед. На двадцать пятом шагу она упала, ноги перестали слушаться. «Ладно, буду по двадцать шагов». Она то и дело сбивалась со счета, тело отказывалось выносить эту бесконечную муку, но Сима шла и шла. Дети, Гера и Инночка, голодные ждали ее. Сознание мутилось, обрывки мыслей, клочки воспоминаний – разорванная, болезненная ткань. «Все, больше нет сил. Лечь в снег и забыть все!.. А дети? А как же дети?» И она снова гнала и гнала себя, пока не провалилась в глубокий, по пояс, сугроб. Она поднялась на дрожащих, слабеющих ногах, протянула руки… и коснулась ветки. Это была лесополоса, и не было режущего ветра. Полоса щитом отражала степной ветер, задерживала снежный вал. Она дошла! Она спасена! И дети сегодня будут сыты.

Силы совсем оставили Симу, она сидела в сугробе, размазывая слезы жестким брезентовым рукавом. Правая щека занемела, значит, обморозилась. Ну, еще пять минуточек, все, нужно подниматься, нужно идти. Ветер за леском потише, ноги нащупали дорогу, она была совсем рядом, и скоро впереди смутно замаячила стена школы.

Сима потом не смогла вспомнить, как она добиралась до дома, вязла в наметенном по пояс снегу. Вот она дверь, Сима, что есть сил, застучала, внутри завозились, дверь распахнулась внутрь, и она ввалилась вместе со снежным сугробом, упала в теплый, пахнущий родными запахами полумрак.

– Сима, Симочка! – подхватил ее Иосиф Михайлович, тащил, волок, расстегивал заледеневший, колом стоявший плащ. – Мы так беспокоились, все глаза проглядели, потом решили, что ты осталась ночевать.

И тут скатились с лежанки, бросились к ней, завизжали.

– Мама! Мамочка! Ты пришла! А мы с Инночкой договорились, что не будем просить у дедушки хлеба, будем ждать до утра…

А Сима прижимала к себе теплые щуплые тельца, зарывалась носом в волосенки, а слезы безостановочно катились и катились по щекам, падали на детские примолкнувшие головки, и никак не возможно было их унять.

– Иосиф Михайлович, там котелок с кашей и хлеб, покормите детей и сами с Оттилией Карловной поешьте, – и она провалилась в черное, качающееся забытьё.

5

Нина вбежала, с треском распахивая двери, закружилась, размахивая портфелем, вокруг матери.

– Сдала, сдала, сдала! Все сдала! Ура! Можно ехать на дачу! Мама, когда поедем на дачу?

– Если получится, в это воскресенье, папа обещал достать машину. Да уймись наконец, всех соседей всполошила.

– Ура! На дачу едем!

Портфель полетел в угол, Нина подхватила под мышки Герку, закружила.

– Добчинский, на дачу поедешь?

Герка, он же Добчинский-Бобчинский, он же просто Додька, был всегдашним и непременным участником Нининых учений уроков. Сима работала кассиром в гастрономе, всегда просилась во вторую смену, после двух, когда Нина приходила из школы, наскоро озадачивала дочь: «Суп на кухне, поешь сама и покормишь Геру, все, я побежала».

Фредя учился во вторую смену.

Нина усаживала Герку в кресло.

– Так, Додька, сиди смирно, пока я выучу уроки. Не будешь мне мешать – возьму тебя на Чистые Пруды. Все, сиди!

Попасть на Чистые Пруды – мечта любого малыша. Да еще без мамы. Пока Нина будет бегать с подружками, можно солидно копаться в песочнице. А еще, может быть, дадут полизать мороженое: «Только маме не говори, а то достанется нам обоим». И Герка сидит терпеливо, пока Нина учит уроки. Она учит уроки «на слух».

Что у нас по истории? А, про Марию Стюарт. Мария Стюарт бежала… бежала… а куда же она бежала? – Нина заглядывает в учебник. – А, понятно.