Серапионовы братья. 1921: альманах

Солдат ткнул дверь — штык высовывая.

— Здесь. Можно вводить?

Катя еле кивнула. Солдата нет.

Вместо него — легким шагом тонкий субтильный человек.

— Присядьте.

Человек вежливо поклонился и кончиками длинных пальцев осторожно придвинул к столу табуретку.

— Вас зовут Марк Цукер?

И неожиданно тонкая дискантовая фигура пропела заунывным гитарным басом:

— Моя фамилия Марк Цукер, двадцати семи лет…

И вдруг заторопился — будто сразу всеми пальцами на всех ладах.

— Я не понимаю, что за безобразие, столько времени, и держать без допроса…

— Ну? — с сердитой усмешкой свела черносливины Катя.

— …за что меня держат?

— За что? Однако вы притворщик…

И стряхнув усмешку с влажных губ:

— Вот что, товарищ Цукер, советую вам быть искреннее, для вашей же пользы, скрывать… одним словом, из сопоставления многих подробностей и нескольких дел…

Катя любит — витиеватый слог. Подруги по женским курсам прозвали речь ее завитушечками.

— …можно усмотреть ваше и прямое, и косвенное участие в предполагаемой антисоветской агитации, рассчитанной на неустойчивость крестьянских масс нашей округи.

Задвигал удивленно рыжей щетиной Цукер (его запрещено было брить).

— Совершенно не понимаю.

— Может быть, вы и вашу партию забыли?

— Я теперь в партии не состою…

— Теперь? Однако! Еще раз предупреждаю, республика терпит только чистосердечных, иначе…

Цукер смущенно заскреб рыжую шею.

— Нет… после не состоял.

— Однако такое упорство, вы знаете, пахнет расстрелом. Мы знаем, что вы приехали со специальной целью приготовить здесь почву…

— Нет, нет! Я не могу согласиться ни с одним вашим словом.

Он закатил глаза, и под упорными колючими ресницами застеклянились желтые белки.

— …ни с одним! Из моих документов, кажется, видно, что я приехал сюда как представитель кооперативного союза. Совершенно искренно. Никакой агитации, я совсем не пропагандист. Я обыкновенное должностное лицо, и прошу обращаться со мной как с должностным лицом.

— Однако! Во-первых, ваша кооперация — не должность, а во-вторых, своей лояльностью вы мне очков не вотрете…

— Чепуха, ах какая чепуха!

— Будьте осторожны… Вы говорите в официальном месте и с лицом, исполняющим служебные обязанности. И потом…

Катя вспыхнула, смаслились синие черносливины.

— …я чепухи не говорю. Зарубите… Здесь чепухи нет! Вы знаете, чем это пахнет?

— Ах, знаю, знаю…

Вялый, тонкий, свис понуро на письменный стол.

— Это пахнет…

— Знаю, знаю… Все-таки я ничего не организовывал.

Катя задумалась. Скоблит указательным пальцем влипшую в бумагу хлебную крошку. Катя потянулась к пачке папок, перебрав пальцами, выдернула одну — взлетел пыльный клубок. Цукер чихнул. Катя в деле послюнит, перелистнет, муху лениво сгонит с толстенькой своей шеи. Цукер зевает. Сидят. Молчат. Солнце уже убежало с полок.

— Вы в номере семь.

— Да!

Катя осторожно взглядывает.

— Так… А скажите: вы сюда один приехали?

— Совершенно один.

— Так. Вы знаете вашего соседа, камера номер восемь?

— Здесь узнал, да и то так — вообще…

— Ну, а мне кажется, что между вами существует что-то общее. Очной ставкой… мы установим…

Катя отдала приказание.

— Да… мы установили…

Спустя малый срок в комнату ввели бритого человечка. Он ходил на носках, приседая, выписывая руками кренделечки; было в нем много сахарного — и не шагал, не садился он, нет, он был ходячею балетною позитурою.

— С вашего разрешения… с вашего разрешения…

— Не перебивать! — отрубила Катя. — Вам известен этот человек?

Она указала на Цукера.

— С вашего разрешения… не имею чести знать. Позвольте представиться: экс-чиновник особых поручений Донат Глобберторн… Глоб-бер-торн! По какому министерству изволили служить? Нет… прошу прощения… Ну конечно, у Гуносовых на художественных суаре… очень, очень знакомое лицо… Вы, кажется, играете на виолончели. Помните, я привез тогда кордебалеточку… прелесть способная девочка… ах, когда она скользит в глиссандо, то…

— Послушайте, вам я говорю…

— …прошу прощения…

Он застыл в живописной позитуре.

— …что вы предо мной пируэты выкидываете? Который раз вас допрашивают, а вы белиберду несете…

Катя рассердилась. Ткнула пыльную папку. Цукер опять чихнул. И не отсюда ли Катино ожесточение…

— …вы, вы не танцуйте. Дотанцуетесь так у меня. Вы знаете, чем это пахнет? Я заставлю…

И даже басом:

— …я покажу, черт побери, шуточки…

Позитурный человек зарисовал часто-часто кренделечки.

— Mais, mais, mais mademoi…

— Me, ме, ме… черт возьми, я покажу, чем это пахнет. Вы что здесь морского жителя разыгрываете, на вербе вы, что ли…

Цукер улыбается.

— Я вас к машинке подведу, тогда заговорите по-человечески…

Клетчатым мячиком выпрыгнула Катя из-за стола, Катя катится по полу, подпрыгивая на разбитом, потасканном для печек паркете.

Споткнулась о кресло, дверь пихнула с сердцем — и к страже.

— Обратно, в номер семь.

И под лязг ружейных затворов продолжила звончато:

— …И этого, морского жителя… тоже взять.

Приспособилась в кресло, опять поморщившись на ту вечную пыль, что солнце неутомимо в лучи свои собирает. Посмотрела, любопытствуя случайно, на двух мух, сладко друг к дружке прильнувших в тени под чернильницей, радужно выпятивших глаза-шарики, — и казалось, не будет конца тихой мушиной истоме… а было это один только миг… но миг уловляя, гулко хлопнула хлесткая Катина линейка — и нет уж мух — в укромном их местечке вместо них серая слизь, да чернила развеерились красными искрами.