Серапионовы братья. 1921: альманах
Шрифт:
XI. Король
Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит.
Опушка напухла. Две тропы — два пояска перетягивают ее вздутый белый живот: одна к колу, другая к сторожке, где живет Пим.
Каждую ночь завевает их снегом, но утром снова протопчут. Люди прибегают к колу за утешением, к Пиму же за советом. Пим, наученный лесными шорохами, иль старым вороном, иль алым угодником, чисто прибранным за лампадкой в поставце, привык к горю и просьбам так же, как люди привыкли к Пиму. Так пошло, что если не будет горя или Пима
Была на деревне Побережной тишь и гладь, коли сами не взбулгачили бы народ по циркулярному поводу, — а зряшное дело это вышло так.
Объезжал по всем волостям приезжий человек и в каждой волости бумажку представил, что он-де уполномочен Центральной комиссией по изучению племенного состава России собрать сведения о составе населения этой местности и что списки требуются поименные, с указанием пола и возраста.
Наша волость быстрее всех смекнула:
«…племенной состав… ладно, будет сделано…»
И полетели бумажки по всей нашей волости, пришла одна и в Побережную.
Председателю деревенского совета дер… Побережного.
Предлагая вам в трехдневный срок представить сведения в 2-х экземплярах о количестве граждан до 16 лет и свыше 16 лет а также сведения о племенных русских мужчин и женщин и если имеются граждане не русского сословия как лопарь и прочие то таковые занести отдельно.
Заведывающ вол родотделом
С. Новожилов
Печать Секретарь
Буква «п» в подписи была пропущена (вместо «волпродотделом» напечатано — «вол родотделом»)
Побережненский председатель в час сварганил общую сходку и начал производить отбор среди кряжистых побереженцев; всяк особо годных «на племя» ядреных девок, баб и нагулявших жир мужиков и парней от прочего народу отделил и такое сделал объявление:
— Приказ есть на племя поставить народ, по две икзимпляры обоего, стало быть, полу. Потому Расея ведет войну, и надо ей здорового народу. Списки, стало быть, нынче в волость, до особого распоряжения, а потом вас, стало быть, в Москву на богатый паек.
Мужиками что, другие даже рады, а бабы да девки в плач, — спасибо, дьякон из соседнего села, служащий в волости делопроизводителем, разъяснил небывалое дело.
А теперь пошли новые слухи, загуторили по избам мужики о том, что близко стоит «агличанка» со своим будто бы королем, который-де не хочет, чтобы у православных была коммуна.
По тракту месят снег красноармейские эшелоны, пройдет один, и снег сразу станет рыжим от потных солдатских ног. По ночам слышно, что где-то далеко тарахтят пушки.
Пим прячет Цукера в сторожке.
— Хоть ты и не наш, а человека отходишь, и жалко, коли словют опять, опять посодют. А начальства сюда набежало страсть, не ровен час наскочишь. Сиди знай…
— Скучно, дедушка, сидеть. Вот придут англичане, и мы с тобой заживем. Довольно нам под колом жить.
— Что в них, в твоих англичанах; ихний король нам не помощник… не разборщик наших делов…
Цукер морщится, потом смеется.
— Может быть, ты прав, дедушка… но скучно так, без просвету, тяжело без солнышка.
— Без Бога тяжело, — вразумляет Пим.
— По-моему, дедушка, Бог — это солнце…
— Ишь, ишь…
Помахивает
головой Пим, поскребывает в мохнах.— …какой горячий. То-то все скоро у вас. Бог — душа, а душа в теле. Ну и раскинь теперь: зачем ей солнце? Не так за соху берешься, голубок.
И мужикам, пришедшим спрашивать, принимать иль нет им английского короля, коротко отрезал одно:
— Не о том пришли спрашивать! Что он, вам поможет сработать?
Мужики соглашались, тяжело догадываясь.
— Оно и правильно, что аглицкий король — не помочь, да вот коммунары на разверстке объегорили да прижали девок трудовой работой, а через то девки бегут в совет записываться гражданским браком — будто в браке, чтобы освободили, а отсюда разврат и божескому закону разор.
И решили мужики так: аглицкому королю не мешать проучить коммунаров и самим проучить, ежели подвернутся, а там, посмотрев, что из этого выйдет, положиться на волю Божию, дожидаясь случая.
— Что ж, Божий удел, — наставлял Пим, — только осторожнее надо, мужики, тише… Ведь концов-то не видно. Как знать, где концы-то спрятаны. А бояться никаких земных владык нечего, вот Микола Мирликийский не боялся…
И Пим истово крестится на сурового угодника в пурпурной митре.
Мужики горланили:
— Черта лысого нам бояться…
И все же боялись.
И жизнь шла так же сама по себе, как солнце по небесному своду, с утра и до ночи.
XII. Осада
На плацу ночь. В штабе ярко. По стенам ползут черные проволоки полевых гудящих телефонов. Донесения наблюдателей, рапорты батарей, нервные звонки политкомов. Ходят, хлопают дверьми, залпом глотают остывший серый чай в захватанных стаканах. На столах среди бумаги корки хлеба, и со стенки Троцкий в раме, брезгливо выпятив нижнюю губу, озирает усыпанный окурками пол.
Племянник Дондрюков, спокойно посапывая толстым носом, прихлебывая жидкий чай, слушает телефонограммы…
«Начукрепрайона №»
«Начукрепрайона №»
И в каждой: «…просим… просим… просим…»
И отвешивает нос уверенно и мерно:
— …в порядке боевого приказа срочно отправить…
— …в порядке боевого приказа немедленно…
— …нет возможности удовлетворить…
А у стола толпится народ; каждый сует руки, разъясняя, что его дело действительно не терпящее отлагательства.
Отталкивая очередь, к самому уху Дондрюкова наклоняется нашептывающий бледный начальник оперативной части.
— Чека просит усилить охранение…
— А как же галерейные?
Военспец устал. Он чувствует, что ему все равно… он даже рад концу… так или иначе, пусть скорее, хоть какой-нибудь исход семидесятидвухчасовой непрерывной трепки… на его губах непонятная тонкая улыбка; такая тонкая, как лист бумаги…
— Они? Они взорвут изнутри.
— Вы думаете?
Дондрюкову противно ощущать, как апатия с батарей и сумятица политкомов, требующих уничтожения партийных списков, вносят в штаб отвратительную гнилостную струйку, но как бороться?