Серая мышь

Я впервые слышал подобные слова и был с ними согласен, хотя не без настороженности подумал, что все это — агитация, обратная той, которую я проводил у себя в отрядах, но тут же осознал сказанное Ковалем: ведь все оно так и есть, ни капли вранья и пропагандистских натяжек. Даже позавидовал: этому бывшему детскому врачу нетрудно быть агитатором, ведь его аргументами есть сама правда. Потом я еще не раз слушал Андрея Ивановича, и меня все больше охватывало чувство безысходности, накатывала тоска, мне все больше нравились окружавшие меня ребята: стойкие, безоглядно преданные своему делу, верящие в то, за что готовы отдать жизнь. Но я пришел к ним оттуда, поэтому, проникнувшись к ним уважением и даже полюбив этих людей, я все же делал свое черное дело, выполнял задание. Посадочная площадка, куда прибыл самолет, была мною зафиксирована, я запомнил еще два ложных аэродрома, больших складов в отряде не было, а если и были, то это являлось такой тайной, что и не все партизаны знали о них. Выведал я еще кое-что, теперь уже не упомню всего. Вапнярский и Стах, конечно же, прежде всего спросят меня о численности отряда, и я решил не говорить им правды. Отряд Коваля был малочисленный, лишь небольшая часть партизанского соединения, но я скажу все наоборот, ведь лазутчик, засланный к нам, даже под пытками не выдал правды, назвал количество партизан в пять раз больше и преувеличил вооружение; так буду говорить и я. Где-то в душе я себя оправдывал — не хочу кровопролития между братьями-украинцами, ведь советские партизаны, как убедил меня Коваль, нападать на нас не намерены, а наши, если дознаются, что их отряд малочисленный и не так уж хорошо вооружен, налетят, перебьют всех, так Вапнярский уже сделал с одним небольшим отрядом.

Пора было уходить, но я вспомнил о рации, долго думал, как ее прихватить с собой и вдруг решил не делать этого, не хотелось, чтобы потом открылось, что я, человек, которому поверили, кого здесь стали уважать, оказался обыкновенным шпионом и подлецом. Лучше уйти из отряда «тишком-нишком», исчезнуть, раствориться. Ждал случая, когда пошлют в разведку,— пойду и не вернусь. Меня уже не раз посылали — выгодный я был разведчик, местный, все знал в округе. Но внезапно случилось непредвиденное — из нашей боевки к партизанам прибежало двое парней. Я увидел, как уже после допроса их кормила наша кухарка. Я убежал в лес, спрятался неподалеку от лагеря, дальше идти не решился,— могли задержать посты. Лагерь был на виду, я сидел и наблюдал, не ищут ли меня. Все было спокойно; перебежчики, насытившись партизанской кашей, пошли в лес оправиться, шли они в мою сторону, и я узнал их — это были те два брата, которых привели люди Стаха посмотреть на повешенного за отказ идти служить в нашу армию. Позже я узнал — их семьи вырезали польские националисты в отместку за жестокость УПА, и братья перешли к партизанам. Вернувшись в лагерь, братья завалились под деревьями. Я понял, что они не знают о моей засылке в отряд, но меня-то хорошо помнили, следовательно, нужно немедленно уходить. Пришел к себе в землянку и стал напряженно думать, как лучше это сделать. Соседи по нарам занимались кто чем, один что-то штопал, другой чистил автомат, трое резались в подкидного. Зашел Володя.

— Улас Тимофеевич,— смущенно проговорил он так, чтобы никто не слышал,— я заканчиваю маслом картину «Прилет на партизанский аэродром самолета». Это мое первое полотно. Хочу, чтобы вы посмотрели, по-моему, там не все у меня похоже...

Я прилег на нары.

— Не могу, Володя, сильно разболелась голова, как-нибудь другим разом.

— Я сбегаю в санпункт, возьму вам пилюль,— заботливо сказал Володя.

— Нет, нет, не надо,— увидев, что тот уже собрался бежать, возразил я.— Она пройдет, а картину я погляжу завтра.— И улыбнулся этому милому талантливому парню.

— Завтра меня не будет,— снова шепотом проговорил Володя.— Ухожу на задание, в разведку — объявился гарнизон немецких карателей.

— Один идешь? — стараясь не выдать своего волнения, спросил я.

— На такие задания ходят в одиночку или по двое, не больше, так легче немцев обмануть. А я хоть и длинный, но выгляжу на много младше своих лет.

— Я бы тоже пошел с тобой,— говорю я,— и не без пользы. Документы о моем директорстве при мне; они выданы в немецком учреждении, так что можно пожаловать прямо в немецкий гарнизон.

— Ух, это было бы здорово! — загорелся Володя.— А то мне приказано найти расположение гарнизона, залечь и наблюдать издали, сколько их, какой у них распорядок дня. А если они расположились где-нибудь за каменным забором, как узнаешь?

— Да-а-а,— неопределенно протянул я; мне хотелось, чтобы он сам попросил меня пойти с собой. Володя будто отгадал мои мысли.

— А что, если бы и вы со мной? Вы ведь в глубокую разведку еще не ходили, а привыкать надо.

Мы говорили об этом тихо, чтобы нас никто в землянке не услышал. Но соседи уже стали прислушиваться, любопытно было, о чем эти двое шепчутся. Поэтому я не ответил, только едва кивнул, закрыв глаза.

— Я сейчас же поговорю с дядей Яковом,— сказал Володя и убежал. О картине он забыл, она не была в то время главной в его жизни, главным была борьба с фашистами. Не знал тогда ни я, ни Володя, что это его первая картина будет и последней.

Командиры согласились, чтобы мы пошли на задание вдвоем. Вышли в полночь, миновали партизанские посты,— там были предупреждены. Я знал расположение постов УПА, и мы без труда обошли их. Всю дорогу думал, как бы избавиться от Володи, расстаться с ним так, чтобы у него не было ни малейшего подозрения о моем дезертирстве; признаться, было стыдно перед парнем. Отстать и раствориться в темноте, исчезнуть в ночном непроглядном лесу? Подозрительно. Больше ничего в голову не приходило. Уже у моего села решился было не на лучший, но все же верный вариант: попросить Володю, чтобы он подождал в лесу, мол, только на минутку забегу домой, чтобы увидеть сына да показаться жене, Володя не одобрил мое намерение.

— Нельзя,— сказал он.— Мы идем на задание. Вначале выполнение его, затем все остальное.

Володю назначили старшим, и я обязан был ему подчиняться. На задание полагалось идти без оружия, для большей безопасности — могли в дороге встретить немцы и обыскать, но у меня был припрятан под мышкой небольшой браунинг, с ним я не расставался, так было спокойнее. Раздобыл я его уже в партизанском отряде, выменял на пайковый табак у одного заядлого курильщика. В обойме было четыре патрона. Я мог сделать два выстрела на другом конце села и что-нибудь крикнуть, вроде «Володя, беги!». Он бы подумал, что меня убили, что я погиб, попал в засаду или что-то еще. Если же при обыске немцы или наши хлопцы обнаружат у меня браунинг — это не пугало, и те, и другие были свои. Но Володя и не соглашался отпустить меня. Он словно что-то заподозрил, дальше шага от меня не отходил и все время повторял:

— Мы сейчас одно целое, нельзя нам никуда врозь, разве что если вы пойдете в гарнизон к немцам. Тогда я вас подожду, это ведь задание. А домой — нет.

Я даже разозлился. И что это я пасую перед этим мальчишкой, моим вчерашним школьником. Вот придем к немцам, шепну какому-нибудь, что он партизанский разведчик, и руки у меня развяжутся. Думал об этом, но, конечно же, так не поступил; это было равносильно тому, чтобы привести его в наш лагерь и сдать прямо в руки Петра Стаха. Вот я и юлил, выдумывал разные уловки, чтобы как-то потеряться, не отдавал Володю врагам.

Еще в отряде командир сказал нам, где примерно должен находиться гарнизон немецких карателей. Точнее о его расположении мы узнали уже на рассвете от старика, пасшего недалеко от убогого хуторка коз. Оказывается, шли мы правильно. Гарнизон разместился в поселке на краю леса. Где-то здесь должен быть патрульный пост. Мы залегли, следя за пустынными улицами. В половине седьмого улицы стали оживать. Из приземистого длинного кирпичного здания, по виду школы, выбегали раздетые до пояса немцы, гонялись, гогоча, друг за другом. Выбежало их не меньше сотни — делали зарядку, а потом мылись; у забора поблескивал новенькими железными тельцами длинный ряд рукомойников. «Значит, немцы пришли сюда надолго»,— отметил я. По ту сторону поселка в низинке виднелись крытые брезентом машины. Мы гадали, что там — танки, броневики, орудия? Вряд ли просто грузовые автомобили, их брезентом не укрывали б. Все это надо было установить и определить численность карателей — ведь часть из них могла вернуться из карательной экспедиции поздно вечером и еще спала.

— Что будем делать? — спросил я у Володи, как у старшего.

— Надо подумать,— важно, подражая кому-то из взрослых, ответил он.— Одно мы уже сделали: нашли их. Как видно, дело тут серьезное, надо как-то пробраться в поселок. Это легче сделать мне — я выгляжу мальчишкой, вряд ли ко мне пристанут.

— А если все же пристанут?

— Скажу, ищу тетку,— усмехнулся Володя.

— Несерьезно,— строго заметил я.— У тебя вся жизнь впереди, жить тебе еще надо, Володя.

— Очень даже надо,— ответил Володя.— Я в роду Франько последний, род свой продолжить должен, так и дядя Яков мне говорил, поэтому я и буду жить.

— Тогда тем более пойду я.

— А если вас сцапают?

— Чего же им цапать меня, если я сам к ним приду, да еще покажу документы — директор школы. Там вон, за машинами, на крыше хаты торчит их флаг, наверное, в той хате что-то вроде штаба. Обойду поселок и прямо туда.

— И что вы им скажете, зачем пришли?

— С жалобой пришел. Скажу, в селе таком-то совсем распоясались поляки, устраивают репрессии против верных и преданных фюреру украинцев.

— У-у-у, вы говорите, как настоящий националист! — усмехнулся Володя.