Серая Женщина

– Слава тебе, мой Бог, в ночи За благословенный свет дневной.

В тупое сознание закралась смутная, робкая мысль, что, должно быть, несчастная благодарна даже за малое добро, если нашла молитву для такого дня, который, будь она ведьмой, стал бы разоблачением колдовства. Ну а если нет… Здесь утомленный размышлениями ум споткнулся и замер. Лоис же опустилась на колени и прочитала вечернюю молитву, на миг помедлив перед одной строкой, чтобы убедиться в полном прощении всех и вся, потом посмотрела на посиневшие ноги и снова горько заплакала – не столько от боли, сколько от обиды на то, что, прежде чем это сделать, люди так отчаянно ее возненавидели, – наконец легла и уснула.

На следующий день Лоис Барклай предстала перед судьями Салема – мистером Хоторном и мистером Кервином, чтобы законно и публично получить обвинение в колдовстве. Вместе с ней осуждению подверглись и другие жертвы. Когда узников ввели в зал, толпа разразилась криками ненависти и злобы. В качестве пострадавших от действий ведьм присутствовали две дочери пастора Таппау, Пруденс Хиксон и еще две девочки примерно того же возраста. Заключенных поставили на расстоянии семи-восьми футов от судей, а обвинители разместились между теми и другими. Жертвам приказали смирно стоять непосредственно перед судьями. Все требования Лоис выполнила с детским недоумением, но без тени надежды смягчить каменные, полные ненависти взгляды окружающих – помимо тех, чьи лица исказило выражение страстного гнева. Затем два офицера получили приказ держать ее за руки, а судья Хоторн велел постоянно смотреть ему в глаза. Причину Лоис не объяснили, но заключалась она в том, что, если бы осужденная взглянула на Пруденс, девочка могла снова забиться в припадке или закричать, что ей причинили боль. Если бы в жестокой толпе хотя бы одно сердце смогло смягчиться, то прониклось бы сочувствием к милому юному личику английской девушки, так прилежно выполнявшей все распоряжения: бледной, но в то же время полной печальной нежности, с огромными серыми глазами, невинно устремленными в суровое лицо судьи Хоторна. Так продолжалось целую бесконечную минуту. Затем жертвам было приказано помолиться. Лоис обратилась к Господу точно так же, как накануне вечером в тюремной камере, и точно так же, как вчера, на миг остановилась перед просьбой получить прощение, как простила она. И в этот единственный миг сомнения, словно ожидая его, вся свора набросилась с криками и обвинениями. А когда шум стих, судьи призвали Пруденс Хиксон выйти вперед. Лоис слегка повернулась, чтобы увидеть в толпе хотя бы одно знакомое лицо, но как только взгляд упал на Пруденс, девочка застыла в неподвижности, не произнося ни слова и не отвечая на вопросы. Судьи тут же заявили, что на нее подействовали колдовские чары. Кто-то сзади взял Пруденс под руки, чтобы вывести вперед и заставить коснуться Лоис: должно быть, в надежде на освобождение, – но, сделав три шага, Пруденс вырвалась, упала, забилась в истерике и принялась взывать к Лоис, чтобы та избавила ее от мук. Тут же остальные девочки последовали ее примеру и начали просить о помощи как Лоис, так и других осужденных. Теперь несчастных заставили вытянуть руки в стороны: считалось, что если тело ведьмы или колдуна находится в положении креста, то оно теряет злую силу. Простояв некоторое время в противоестественной позе, Лоис действительно почувствовала, как слабеет. От усталости и боли из глаз хлынули слезы, по лицу покатился пот, и она жалобно спросила, нельзя ли хотя бы на несколько мгновений прислониться головой к деревянной перегородке. Судья Хоторн сурово ответил, что если у нее хватает силы мучить других, то должно хватить и для того, чтобы терпеть мучения самой. Лоис безнадежно вздохнула и подчинилась. Гневные крики в толпе становились все громче; чтобы не потерять сознание, Лоис принялась мысленно читать псалмы, особенно красноречиво выражавшие веру в Господа. В конце концов пытка закончилась. Ее и тех, кто стоял рядом, вернули в тюрьму, и она лишь смутно поняла, что всех обвинили в колдовстве и приговорили к казни через повешение. Многие зрители с интересом заглядывали ей в лицо, чтобы увидеть, будет ли ведьма плакать. Если бы Лоис имела силы заплакать, то это могло бы послужить доводом в ее пользу, поскольку считалось, что ведьма не в состоянии проронить ни слезинки, но сил уже не было; она чувствовала себя почти мертвой. Осталось одно-единственное желание: прилечь на жесткую тюремную койку, чтобы забыться сном, – вдали от криков ненависти и жестоких взглядов, поэтому молчаливую, с сухими глазами Лоис Барклай отвели обратно в камеру.

Отдых вернул способность мыслить и чувствовать. Действительно ли ей предстоит умереть? Ей, Лоис Барклай, всего восемнадцати лет от роду, такой здоровой, молодой и до недавних дней полной любви и надежды? Что подумают об этом дома – в настоящей Англии, в Барфорде? Там все ее любили, там она целыми днями разгуливала по берегу Эйвона, радовалась красоте лугов и пела чудесные песни. Ах, зачем же родители умерли, бросив ее на произвол судьбы, да еще наказали уехать в эту страшную, жестокую Новую Англию, где она никому не нужна и где ее теперь собираются предать позорной смерти как ведьму? И некому послать весточку на родину – тем, кого она больше никогда не увидит. Никогда! Молодой Хью Луси живет и радуется жизни. Возможно, думает о ней и о своем обещании приехать весной и забрать ее домой, чтобы сделать своей женой. А может, уже забыл. Кто знает? Еще неделю назад мысль о том, что жених способен забыть, возмутила бы Лоис. А сейчас она разочаровалась в людской доброте: все вокруг оказались жестокими, злыми и безжалостными.

Здесь Лоис передумала и принялась сурово осуждать себя за недоверие к возлюбленному. О, если бы она была вместе с ним! О, если бы могла быть вместе с ним! Он ни за что не позволил бы ей умереть: спрятал бы на груди от гнева всех этих людей и отвез в старый милый Барфорд. А может, в этот самый момент он плывет по бескрайнему синему морю – с каждым часом все ближе и ближе, но все-таки слишком поздно.

Всю ночь мысли лихорадочно сменяли одна другую. Лоис почти безумно цеплялась за жизнь и отчаянно молилась, чтобы не умереть; хотя бы не сейчас, когда она еще так молода!

Поздним утром следующего дня пастор Таппау и еще несколько пресвитеров разбудили ее от тяжелого сна. Ночь напролет, пока сквозь крошечное окошко не пробился серый свет, Лоис дрожала и плакала. Свет принес успокоение, и она ненадолго забылась.

– Вставай! – приказал пастор Таппау, не решаясь прикоснуться к носительнице злых сил. – Уже почти полдень.

– Где я? – в недоумении спросила Лоис, не совсем еще придя в себя, и посмотрела в осуждающие лица.

– В салемской тюрьме по обвинению в колдовстве.

– Увы! На миг забыла! – Лоис безнадежно опустила голову.

– Всю ночь провела на дьявольском шабаше, а теперь утомлена и сбита с толку, – прошептал один из пресвитеров едва слышно, но Лоис подняла глаза и посмотрела на него с молчаливым упреком.

– Мы пришли, чтобы убедить тебя сознаться в ни с чем не сравнимом тяжком грехе, – оповестил пастор Таппау.

– В моем тяжком грехе! – повторила узница, покачав головой.

– Да, в грехе колдовства. Если признаешься, то, может быть, в Галааде еще найдется бальзам [66] .

66

«Разве нет бальзама в Галааде? Разве нет там врача? Отчего же нет исцеления дщери народа моего?» Иер, 8:22.

Один из пресвитеров пожалел изможденную несчастную девушку и добавил, что, если она раскается и примет епитимью, жизнь ее сможет продлиться.

Внезапно в сознании Лоис мелькнул яркий свет. Неужели еще удастся спастись? Неужели жизнь в ее власти? Неизвестно, когда появится Хью Луси, чтобы навсегда забрать ее в уют и покой нового дома! Жизнь! О, значит, надежда еще не окончательно потеряна, еще остается шанс не умереть, а остаться в живых! И все же правда сорвалась с губ сама собой, без участия воли.

– Я не ведьма, – тихо проговорила Лоис.

Услышав эти слова, пастор Таппау завязал узнице глаза. Она не сопротивлялась, а лишь вяло гадала, что будет дальше. Затем в темницу тихо вошли какие-то люди, послышались приглушенные голоса. Ее заставили поднять руки и коснуться кого-то из тех, кто стоял рядом. В тот же миг раздался шум борьбы, и знакомый голос Пруденс Хиксон истерично закричал, требуя, чтобы ее тотчас вывели отсюда. Лоис подумала, что кто-то из судей усомнился в ее вине и потребовал еще одной проверки. Тяжело опустившись на кровать, она решила, что оказалась в страшном сне, в окружении безумных, одержимых злобой врагов. Стоявшие вокруг люди – судя по всему, их собралось немало – продолжали негромко беседовать. Она даже не пыталась угадать смысл отдельных долетавших фрагментов фраз, но потом кое-какие слова подсказали, что обсуждается применение кнута или иных орудий пыток, чтобы заставить ведьму признаться и открыть те средства, которыми можно снять причиненную ей порчу. В ужасе она жалобно воскликнула:

– Умоляю, господа, ради Бога, не применяйте столь жестоких методов! Под их действием можно признаться в чем угодно, и больше того, обвинить кого угодно. Ведь я всего лишь девушка – вовсе не такая храбрая и не такая правильная, как некоторые.

Кто-то из присутствующих пожалел несчастную узницу: та стояла с тяжелыми кандалами на тонких ногах, молитвенно сложив руки, а из-под закрывавшего глаза грубого платка ручьем текли слезы – и воскликнул:

– Смотрите! Она плачет. А у ведьм, говорят, нет слез.

Но другие лишь посмеялись над поверьем и напомнили, что сами Хиксоны свидетельствовали против родственницы.

И снова Лоис призвали покаяться и зачитали подтвержденные всеми (так было сказано) обвинения вместе с соответствующими доказательствами. Было заявлено, что, учитывая благочестие ее семьи, судьи и пресвитеры Салема решили сохранить осужденной жизнь, если она признает вину, искупит грех и согласится понести наказание. А если нет, то и она сама, и все осужденные вместе с ней будут повешены на рыночной площади утром в четверг (базарный день). Изложив условия, все присутствующие замолчали, ожидая ответа. Ждать пришлось минуту или две. Лоис снова присела на кровать, ибо слабость не позволяла стоять, и спросила:

– Нельзя ли снять с глаз этот платок? Очень больно.

Поскольку повод для лишения зрения миновал, платок развязали, и узница снова смогла видеть. Жалобно окинув взглядом окружавшие ее суровые лица, Лоис заговорила:

– Господа, я вынуждена с чистой совестью выбрать смерть, а не купленную ложью жизнь. Я не ведьма. Даже не представляю, что вы имеете в виду, обвиняя меня в колдовстве. Многое в жизни я делала неправильно, но думаю, что Господь меня простит.

– Не произноси его святое имя своими мерзкими губами! – оборвал разгневанный ее решением пастор Таппау и с трудом сдержался, чтобы не ударить.