Серая Женщина

– Позвала Бесси. Это моя племянница, сэр.

– И услышали, как кто-то кричит снизу?

Эстер взглянула жалобно, но не ответила.

– Господа присяжные, хочу привлечь к этому факту ваше особое внимание: свидетельница признает, что услышала, как кто-то третий кричит тем, кто поднялся по лестнице. Что он сказал? Это мой последний вопрос к вам. Что сказал оставшийся внизу третий человек?

Лицо свидетельницы исказилось мукой. Рот несколько раз открылся, словно для ответа. Эстер умоляюще вытянула руки, но не произнесла ни звука и упала на руки тех, кто оказался рядом. Найтен пробился к свидетельской трибуне.

– Господин судья, женщине плохо. Стыдно так обращаться с матерью. Мой сын, мой единственный ребенок попросил нас открыть дверь, а потом крикнул двум другим, чтобы, если старуха не прекратит звать на помощь племянницу, схватили ее за горло. Теперь вы знаете правду – всю правду. Оставляю вас в руках Господа; пусть рассудит, каким способом вы ее получили.

В тот же день Эстер Хантройд разбил паралич, а еще через несколько дней она умерла, но те, у кого разбито сердце, вернулись домой, чтобы получить утешение от Бога.

Невероятно, но факт (Отрывок из письма Ричарда Уиттингема, эсквайра)

Вас до такой степени развлекла и позабавила моя гордость по поводу происхождения от сестры Кальвина [69] , которая вышла замуж за мистера Уиттингема – декана из Дарема, что вряд ли это выдающееся родство, толкнувшее меня на путешествие во Францию с целью поработать в архивах и, возможно, обнаружить других потомков великого реформатора, доводящихся мне кузенами, привлечет ваше внимание. Не стану рассказывать о приключениях и переживаниях во время глубоких исследований: вам не следует о них слышать, но одним августовским вечером прошлого года произошло нечто настолько необычное, что если бы я не был уверен, что бодрствую, то мог бы принять событие за сон.

69

Кальвин Джон (1509–1564) – французский теолог и религиозный реформатор; систематизировал протестантскую доктрину и оказал значительное влияние на пуританскую веру.

С названной целью пришлось на время обосноваться в Туре. Я выяснил, что из Нормандии потомки Кальвина переехали в центр Франции, но, чтобы получить доступ к определенным семейным документам, попавшим во владение церкви, пришлось попросить разрешения у епископа епархии, поэтому, имея в Туре нескольких английских друзей, я решил дождаться ответа монсеньора… именно в этом городе. Приехал туда с намерением принять множество приглашений, однако в действительности получил очень мало записок и порой не знал, как провести вечер. Общий ужин в отеле подавали в пять часов. Тратиться на личную гостиную я не хотел, атмосферу зала не любил, ни в пул, ни в бильярд не играл, а внешность других обитателей отеля не казалась мне достаточно привлекательной, чтобы пожелать сесть за карточный стол. Поэтому обычно я рано вставал из-за стола и старался как можно полнее воспользоваться остатком долгого августовского вечера для быстрой прогулки по живописным окрестностям. Днем для этого было слишком жарко, так что казалось куда приятнее расположиться на скамейке на бульваре, чтобы лениво слушать игру далекого оркестра и так же лениво наблюдать за лицами и фигурами проходивших мимо женщин.

Вечером 18 августа – кажется, в четверг – я зашел дальше, чем обычно, а когда остановился, чтобы отправиться в обратный путь, то обнаружил, что уже позже, чем предполагал, поэтому решил выбрать короткий путь и, в достаточной степени представляя, где нахожусь, вообразил, что, свернув на узкую прямую дорогу слева, скоро вернусь в Тур. Наверное, так бы и случилось, если бы удалось найти выход в нужном месте. Но в той части Франции тропинки через поля практически отсутствуют, а потому моя дорога – прямая, как любая другая улица, и с обеих сторон ограниченная ровными рядами тополей – тянулась бесконечно долго. Ночь опустилась своим чередом, и я оказался в полной темноте. В Англии можно было бы увидеть свет в окошке всего на расстоянии одного-двух полей и, пройдя напрямик, спросить у хозяев дорогу. Но здесь ничего подобного не попадалось. Должно быть, французские крестьяне ложились спать уже в сумерках, а потому, даже если в окрестностях и существовали какие-то деревни, то дома тонули во мраке. Наконец, прошагав наугад не меньше двух часов, с одной стороны утомительной дороги я заметил небольшой лесок. Не вспоминая о законах и наказаниях для нарушителей границ, направился туда в надежде, что в худшем случае обнаружу какое-нибудь укрытие, где смогу лечь и отдохнуть до тех пор, пока утренний свет не позволит вернуться в Тур, но посадки на окраине того, что показалось мне густым лесом, состояли из молодых деревьев, расположенных слишком близко друг к другу, чтобы вырасти во что-то большее, чем высокие тонкие стволы с редкой листвой на макушках. Пройдя сквозь них в чащу, я замедлил шаг и принялся оглядываться в поисках удобного места для ночлега. Надо заметить, что я был таким же изнеженным, как внук Лохила, рассердивший деда роскошью подушки из снега [70] . Вокруг росли мокрые от росы осины. Давно потеряв надежду провести ночь в четырех стенах, я не спешил, шел медленно, надеясь, что своей палкой не разбужу чутко дремлющих волков, когда вдруг увидел перед собой замок. Он стоял меньше чем в четверти мили от меня, справа, в конце заросшей, но по-прежнему заметной аллеи, которую я пересекал. На фоне ночного неба четко выделялись грандиозные очертания. В вышину фантастически уходили башенки, укрепления, круглые сторожевые сооружения и прочие военные хитрости. Но самое главное заключалось в том, что, не видя подробностей самого здания, во множестве окон я ясно заметил яркий свет, как будто там проходило какое-то шумное веселье.

70

В «Дедушкиных рассказах» В. Скотт описывает, как вождь клана Камерон Лохил обнаружил, что один из его сыновей или племянников использовал в качестве подушки снежный ком. Рассерженный таким проявлением изнеженности, он ногой выбил снег из-под головы спящего, воскликнув: «Неужели ты так привык к роскоши, что не можешь спать без подушки?»

«Скорее всего эти люди приветливы, – подумал я. – Может быть, даже предложат кровать. Вряд ли французские домовладельцы держат так же много рессорных колясок и лошадей, как английские джентльмены. Следовательно, они явно принимают гостей, а кто-то из гостей вполне может оказаться из Тура и, возможно, довезет меня до „Золотого льва“. Я не горд и чертовски устал, так что при необходимости готов устроиться сзади, за сиденьем».

Добавив энергии в походку, я храбро приблизился к гостеприимно распахнутой двери, за которой виднелся просторный, ярко освещенный зал, украшенный разнообразным оружием, доспехами и прочими свидетельствами рыцарской доблести. Впрочем, подробностей я не заметил, поскольку на пороге сразу возник огромного роста швейцар в странном старомодном наряде – подобии ливреи, целиком и полностью соответствовавшей общему облику дома. На французском языке, звучавшем настолько непривычно, что я решил, будто обнаружил новый диалект, он осведомился, как меня зовут и откуда я прибыл. Сочтя любопытство излишним, я все-таки решил представиться, прежде чем попросить о помощи, а потому ответил:

– Меня зовут Уиттингем. Ричард Уиттингем. Я – английский джентльмен. Остановился в…

К моему бесконечному удивлению, лицо гиганта озарилось светом узнавания. Он низко поклонился, все на том же удивительном диалекте заверил, что меня давно ждут, и пригласил войти.

Давно ждут! Что это могло означать? Неужели я попал в гнездо потомков Джона Кальвина, которые узнали о моих генеалогических изысканиях и глубоко заинтересовались? Однако я слишком обрадовался теплу, свету и уюту, чтобы искать объяснение радушному приему прежде, чем им воспользоваться. Открывая тяжелые створки ведущей во внутренние покои двери, швейцар обернулся и заметил:

– Судя по всему, вы один?

– Да. Заблудился.

Я хотел было поделиться подробностями, но провожатый, не слушая, повел меня вверх по широкой лестнице, на каждой площадке снабженной фигурной кованой решеткой, которую он открывал с неторопливостью почтенного возраста. Всякий раз, ожидая поворота огромного ключа в старинном замке, я ощущал таинственный и необъяснимый дух веков. Мне даже чудилось, что слышу могучее бормотание, напоминавшее нескончаемый шум подходящих и отступающих морских волн. Звук доносился из едва заметных огромных открытых галерей по обе стороны лестницы. Казалось, в тишине воздуха раздаются голоса многих поколений людей. Странно, однако, что мой провожатый – тяжело ступавший и с трудом державший высокий подсвечник старик – оказался единственным обитателем огромного дома, замеченным в обширных коридорах и залах или встреченным на великолепной лестнице. Наконец мы остановились перед высокой золоченой дверью, ведущей в гостиную, где собралась семья или компания, – настолько громко звучали голоса. Поняв, что провожатый намерен ввести меня, грязного, запыленного, в утреннем и даже не самом лучшем костюме, в блестящий салон, полный дам и джентльменов, я попытался возразить, однако упрямый старик не обратил внимания на мои слова и явно собрался представить господину и хозяину.

Дверь распахнулась, и я оказался в зале, полном удивительного бледного света, не концентрировавшегося в каком-то определенном месте, не лившегося из центра, не мерцавшего от движения воздуха, но наполнявшего каждый уголок пространства, делая все вокруг восхитительно ясным. Этот свет отличался от газового или свечного точно так же, как прозрачная южная атмосфера отличается от нашего английского тумана.

В первое мгновение мое появление не привлекло внимания: присутствовавшие в зале люди были сосредоточены на своих разговорах. Однако заботливый провожатый подвел меня к красивой леди средних лет, богато одетой в той старинной манере, которая в последние годы снова входит в моду. В позе глубокого почтения дождавшись, пока та обратит на него внимание, швейцар назвал мое имя и, насколько я сумел понять по его жестам и заинтересованному взгляду дамы, добавил что-то еще.

Хозяйка сразу подошла ко мне с приветливой улыбкой, а когда заговорила – разве не удивительно? – слова ее и произношение выдали представительницу простонародья. И все же выглядела она благородной особой, а если бы держалась с большим спокойствием и проявляла меньше любопытства, то показалась бы даже величественной. К счастью, я уже успел обойти старинные кварталы Тура и научился понимать выговор тех, кто жил в районе рынка и прочих подобных местах, иначе ни за что не понял бы, что любезная хозяйка предложила представить меня своему супругу – забитому благородному господину, одетому в том же стиле, что и жена, однако доведенном до комического предела. Я подумал, что во Франции, как и в Англии, провинциалы преувеличивают значение моды до нелепости.

Господин, также на диалекте, выразил удовольствие от знакомства со мной и подвел к странному неудобному креслу, составлявшему часть гарнитура, способного удачно вписаться в интерьер отеля «Клюни» [71] . Гул французской речи, на миг прерванный моим появлением, возобновился, и я получил возможность осмотреться. Напротив сидела довольно симпатичная дама, которая в молодости, должно быть, отличалась необыкновенной красотой, да и, судя по приветливому выражению лица, могла бы сохранить притягательность в старости, если бы не была невероятно толстой. А едва взглянув на лежавшие на подушке ноги, я сразу заметил, что они настолько опухли, что, видимо, лишили ее возможности ходить, что и стало причиной чрезмерной тучности. Руки ее, маленькие и пухлые, не выглядели в достаточной степени ухоженными, чтобы принадлежать аристократке. Дама была одета в роскошное, отороченное мехом горностая и украшенное бриллиантами платье из черного бархата.

71

Отель в Париже, обставленный исключительно старинной мебелью и славившийся своей коллекцией гобеленов.