Сердце Аримана

– Многого хочешь, почтенный Сирам! Не так-то это просто! Они еще посланцы, а не узники в Железной Башне.

– Так ведь и дело твое непростое, - ответствовал шемит, колыхнув огромным животом.
– Очень непростое, господин мой! Так что забудь, кто они, посланцы или узники, и пусть твои люди привозят их ко мне.

***

Возвращение в Тарантию было недолгим, ибо усадьба Сирама располагалась поблизости от городских стен, и даже пеший путник одолел бы это расстояние за седьмую часть дня. Что же касается Конана, то его нес быстрый и сильный жеребец, завидев коего всякий спешил свернуть к обочине, освобождая путь. Одни узнавали своего владыку и почтительно кланялись, благославляя его именем Митры, других пугал воинственный вид всадника на черном скакуне, третьи принимали его за вестника, торопившегося в столицу по важным государственным делам. Но каждый, даже незнакомый с обличьем короля, не сомневался, что этому воину лучше уступить дорогу, ибо выглядел он величественно и грозно.

Конан, не обращая внимания на путников, спешивших к городским вратам, наслаждался стремительной скачкой. Чувства его пришли в равновесие, тревога рассеялась - то ли благодаря нескольким чашам офирского, то ли в результате беседы с искусником-шемитом. Этот Сирам, несмотря на нелепый вид и странные привычки, вызывал у киммерийца доверие; вероятно, он и в самом деле являлся человеком сноровистым, хитроумным и понаторевшим в своем ремесле. А значит, как и советовала Зенобия, поиски пропавшего талисмана были теперь в надежных руках. Это успокаивало Конана; во-первых, он выполнил желание своей королевы, а во-вторых, шемит мог добиться успеха в самое ближайшее время.

Если только противник окажется ему по зубам… Шемит, бесспорно, был неглуп, но ему ли тягаться с магом Черного Круга? С этим стигийцем Нох-Хором, маячившим смутной тенью за спиной недоумка Лайонеля? А может, подумал Конан, тень эта была еще могущественней, еще страшней, чем мнилось ему?

Как-то давно Хадрат показал ему монету - очень древнюю, с истончившимися краями и стершейся насечкой. Но изображение на одной ее стороне было удивительно четким - непроницаемое лицо бородатого мужчины, надменное и величественное, застывшее в холодном спокойствии. Эти черты Конан видел не только отчеканенными в серебре; Ксальтотун, оживший спустя три тысячи лет, пленил его, говорил с ним, грозил… Ксальтотун, повелитель Ахерона…

Эту империю магов, владевшую некогда землями Офира, Немедии и Аквилонии, уничтожили пришедшие с севера хайборийцы. Чародеи Ахерона практиковали некромантию и тавматургию, самое омерзительное колдовство, самое жуткое чародейство, коему они обучились у демонов мрака; более страшных созданий Гирканский материк не знал со времен Великой Катастрофы. Но, хоть все они были искусны и сильны, ни один из них не мог сравниться искусством и силой с могущественным Ксальтотуном из Пифона.

Что, если он восстал к жизни второй раз? Восстал и снова завладел огненным Сердцем бога?

Конан усмехнулся. Пустые бредни! Он знал доподлинно, что теперь от Ксальтотуна не осталось даже мумии, даже сухих окаменевших костей; Хадрат сжег его до тла, спалил огненным дыханьем Сердца Аримана.

Хадрат… Тоже искусник и хитроумец… Как и старый Пелиас, ученый маг и чародей… Не обратиться ли и к ним за помощью? Нет, не сейчас, подумал Конан; сначала пусть потрудится Сирам, пусть выжмет истину из послов, пусть вырвет правду из их лживых глоток! Сам он уже принял решение: добром или силой, волей или неволей, но все четыре посланца отправятся завтра к шемиту. Хотя бы после этого ему объявил войну Кхитай!

***

Послы тем временем бунтовали. Правда, мятеж их был тихим, неприятностей никому не причинил и не затрагивал тех, кто прибыл из Бритунии, Немедии, Турана и прочих восточных стран, не считая Кхитая. Они просто собрались в роскошных апартаментах сира Винчета Каборры, брюзжали, ссорились и злословили насчет беспрецендентного поведения аквилонского короля.

– Эти олухи-стражи и сам пес Паллантид копались в моих вещах! Рылись в моей одежде, в моем ларце с благовониями, выстукивали стены, перевернули ложе!
– обычно спокойные черты Мантия Кроата дрогнули, губы искривились в раздражении. Он коснулся рукояти кинжала, и Каборра машинально повторил этот жест - только клинок у зингарца был вдвое длинней офирского, а в глазах его сверкало не раздражение, а самая неприкрытая ярость.

– Вещи!
– прорычал он.
– Вещи! Туники, подштаники, башмаки и ларцы! Ерунда! Лапы этих шакалов прикоснулись к моим пергаментам! К письмам моего короля и моим еще не отправленным донесениям! К шкатулке с монетами! Прах и пепел! Что позволяет себе этот неотесаный дикарь? Ведь мы - не оборванцы с базарных площадей и не безродные купцы! Мы - посланники великих держав! Более древних и великих, чем эта варварская Аквилония!

– Ну, и чего ты хочешь?
– лениво молвил Алонзель.
– Варварская страна, и король - варвар! Даже не аквилонец, а северный варвар из дикой Киммерии, который лишь волею случая стал королем.

– Волею Яшмовых Небес, а не случая, - ровно, без выражения, произнес кхитаец. Вечная улыбка, застывшая на лице, придавала его словам какой-то особый смысл. Вот и теперь все замолчали и злобно уставились на Минь Сао, явно не поняв, что он хотел этим сказать. А тот продолжал: - Никто из вас, достопочтенные, не станет отрицать, что король одарен здравым смыслом, силен, как лев, в меру жесток, предусмотрителен и осторожен, а значит, соединяет в себе Пять Нефритовых Достоинств правителя. Так почему же ему не быть королем?

Наступило молчание. Наконец Алонзель с издевкой протянул:

– М-да-а… Кажется, наш мудрый друг из далекого Кхитая не имеет ничего против варваров. Даже таких, которые шарят в шкатулках с монетами и в тайных пергаментах.

– Забудь о моих монетах и пергаментах, аргосец! Ты и сам варвар, и не понимаешь, что может нанести оскорбление человеку родовитому и благородному!
– с холодной яростью сказал посол Зингары, бросив на Алонзеля неприязненный взгляд.

– Варвар?
– Красивое лицо Алонзеля вспыхнуло.
– Ты считаешь меня варваром? Ты, родившийся в нужнике солдатской казармы? Не советую!

Винчет Каборра побледнел и наполовину вытащил клинок из ножен.

– Мне плевать на твои советы, - медленно произнес он.
– Я - зингарский рыцарь, и не стану пачкать свое оружие кровью никчемного щеголя из Аргоса! Что же касается казарм наших воинов, то выглядят они ничуть не хуже, чем твои хоромы в Мессантии. И в них, по крайней мере, не так смердит!

– Смердит?
– Алонзель задохнулся от возмущения.
– Если где и смердит…

– Замолчите, почтенные!
– Минь Сао с укоризненной усмешкой окинул взглядом спорщиков.
– Ты, благородный Ало-Се-Ли, не должен оскорблять доблестного воителя из Зингары, средоточие яшмовых достоинств… А тебе, отважный Ка-Бо-Ра, не надо пускать стрелы гнева в туман глупости. Ты всегда так горд, сдержан и невозмутим, что я, ничтожный, тебе завидую. К чему же ссориться? И было б с кем…

– Ка-ак?.. Ка-ак ты сказал?
– вскинулся Алонзель.
– Ты считаешь, что со мной и поссориться нельзя?

– Ну что ты, великолепный князь… Я совсем не имел в виду обидеть тебя, - снисходительно произнес кхитаец, выставив руки перед грудью. Плавный жест этот можно было толковать двояко - как знак вежливости или угрозы. Впрочем, для мастера кхиу-та одно не слишком отличалось от другого, и всякое его движенье могло перейти в смертоносный удар. Вспомнив об этом, сир Алонзель стушевался, тогда как Минь Сао продолжал свою речь.