Сердце Бонивура
Шрифт:
Со всех сторон к Старку бросились на помощь. С трудом подняв адмирала, прислонили его к аналою и стали приводить в себя.
Казаки конвоя находились за строем кадет. Однако они ясно видели все, что произошло. Стоявший рядом с Лозовым Цыган тронул старого казака рукой, кивнул на адмирала и сказал на ухо:
— Видал? Он — за землю, а она — промеж пальцев…
Лозовой сумрачно ответил:
— Не береди, дьявол… Конечно, видал… Не слепой.
Через час, после того как совершенно обессиленного Старка отправили на катере в город, пешком, через холмы, ушёл из 36-го полка и Виталий.
Неся с собою деревянный ящичек, в каких рабочие
Смеркалось, когда, перевалив холмы, Бонивур увидел перед собой беспорядочно раскиданные строения Поспелова, сбегавшие с вершины покатого берега к самой воде. На свежей волне плясали блики огней катеров, что проходили по проливу.
Юноша приблизился к большому серому зданию, что возвышалось среди одноэтажных офицерских флигелей, вошёл в крайний подъезд, поднялся по лестнице в несколько ступенек, нашарил в кармане ключ и открыл дверь, обитую чёрной клеёнкой.
В квартире жил холостяк. Это чувствовалось по тому, что пол не подметён, на диван брошен серый пыльник, — как видно, он лежал здесь несколько дней. На столе стояли грязные тарелки; стопка их возвышалась и на подоконнике. Виталий недовольно покачал головой, увидев все это запустение, и сел против окна. Пока не стемнело, было видно все, что происходило во дворе. Вот показалась женщина с тазом, наполненным мокрым бельём. Неторопливо она развесила его на верёвке. Перекинулась с соседкой несколькими словами и направилась в тот подъезд, откуда вышла. Четыре офицера с папками в руках прошли один за другим мимо окна.
Виталий прилёг на диван, прислушиваясь к звукам, доносившимся извне. В соседней квартире плакал ребёнок. Наверху звучали раздражённые голоса: кто-то ссорился. Где-то послышался стук движка. Окна в соседних домах осветились — заработала лёгкая электростанция, обслуживающая Поспелово. «Девять часов», — заключил Виталий. За стеной пробили часы.
Почти вслед за этим в коридоре послышались шаги. Щёлкнул замок. Открылась дверь. Виталий сел.
— Погоди зажигать свет. Завесь окно чем-нибудь, Борис! — сказал он вошедшему.
— Здравствуй, Виталий! — сказал хозяин и принялся шарить в ящике под койкой.
Повозился у окна, занавесил его. Потом зажёг лампу. Свет озарил некрасивое, худое лицо с усталыми серыми глазами. Хозяин близоруко прищурился, крепко пожал руку Виталию и присел возле.
— Ну, как живёшь, Борис? — спросил Виталий.
— Какая моя жизнь? Известно тебе… — махнул Борис рукой. — Что за жизнь у вольнопера, — он кивнул головой на свои солдатские погоны с черно-жёлтым шнуром вольноопределяющегося вместо канта, — да ещё в таком вертепе? Извёлся я! Читаешь протоколы допросов — мороз по коже дерёт! Ведь все наши ребята! Все-таки очень многих они вылавливают! — горько вздохнул он.
— Где Нина и Семён? Не узнал?
— Пока на общих основаниях держат, — ответил Борис.
Виталий усмехнулся:
— А по-русски что это значит?
Борис невесело посмотрел на него.
— Вот видишь, до чего я дохожу. В этом сволочном заведении говорить разучился. На общих основаниях — это значит, что к ним «специального» режима ещё не применяли. Держат в общей камере до поры. Наверно, рядом с ними посадили кого-нибудь для выведывания.
— Понятно. Кто ими занимается?
— Жандармский ротмистр Караев.
— Что за человек?
— Бабник, мот… палач! Но он в эти дни болел. Помяли его в каком-то притоне на Миллионке [2] ,
куда он захаживает. Вот он и не показывается.— Идейный?
— Куда там! Иной раз такое завернёт, что боязно слушать. Молчишь — значит сочувствуешь, говорить начнёшь — морду разобьёт! Ох, Виталя, не хватает у меня на эту работку нервов.
Виталий тихо сказал:
— Жалуешься? Трудно? А тем, к кому «специальный» режим применяют, не трудно?
2
Китайский квартал Владивостока, пользовавшийся дурной славой. В нем были сосредоточены публичные дома, игорные заведения, торговля наркотиками.
Борис опустил голову.
— Мне ведь иногда приходится на допросах присутствовать, — проговорил он. — Лучше бы меня били, чем видеть, как над товарищами глумятся.
Виталий положил собеседнику руку на плечо.
— Ты понимаешь, Любанский, как ты полезен на этом месте?
— Да.
— Больше я ничего не могу сказать. Потерпи…
Наступила пауза. Борис подавил невольный вздох. Виталий опять нарушил молчание:
— Опустился ты, Борис. В комнате грязь, не убрано, неуютно. Ты боец, Борис! А боец должен быть твёрдым, как пружина. Вот на съезде комсомола Владимир Ильич говорил о том, как себя комсомольцы держать должны. Тысячи наших товарищей ведут борьбу с капитализмом, подтачивают силы белых и интервентов. Подумай, что ты один из тех, на кого надеется Ленин! — с силой закончил он. — Нину и Семена видел?
— Видел.
— Как держатся?
— Хорошо.
Глава вторая
СЛУЧАЙ В ПОРТОВОМ ПЕРЕУЛКЕ
Виталий возвращался в город с последним катером. Безлунная ночь опустилась над океаном, затянув своим покровом очертания берегов. Как только катер отвалил от пристани, Русский Остров потонул в густой мгле. Впереди мерцали городские огни, отражавшиеся в агатовой глубине моря. Отблески огней трепетали на мелкой волне. Светящийся следок тянулся за катером, тая в отдалении. Тишина нависла над океаном. Робко звякнули склянки на мысе Скрыплева. Маяк открыл свой яркий глаз; луч света пронизал темноту и погас, чтобы через минуту опять бросить свой сигнал в морской простор.
И, точно сигналы маяка, в сознании комсомольца вспыхивали отдельные детали плана освобождения Нины и Семена. В общем он представлял себе ясно, в каком направлении можно и нужно действовать. Но в этом деле многое могло зависеть от мелочей: успех или неудача, в конечном счёте, решают вопрос о жизни Нины и Семена. Значит, надо было тщательно обдумать все, предусмотреть и взвесить все возможное и… невозможное.
Мысли теснились в голове Виталия, понимавшего, какое дело он берет в свои руки.
Ему довелось расти в такое время, когда каждый прожитый год стоил нескольких лет. Четыре года прошло с того дня, когда Лида, шагавшая в рядах демонстрации протеста против прихода крейсера «Ивами», против вмешательства иностранцев в дела русского народа, окликнула Виталия и поставила в одну шеренгу с собой. Он шагал тогда между Лидой и незнакомым телеграфистом, который обнял его, как родного. «В ногу, в ногу!» — сказали ему тогда. Слова эти с необычайной силой врезались в память Виталия, приобретя особо глубокое значение от того, что над головой Виталия шумел красный транспарант и тысячи рабочих Владивостока в этот день вышли на улицу и шагали в ногу, как солдаты в строю, и во взглядах их, обращённых к порту, где стоял «Ивами», не было страха…