Сердце Черной Мадонны

Так Ника с матерью оказались отброшены далеко от центра – в район новостроек. Теперь квартира была двухкомнатная, дом девятиэтажный, блочный, а мебель фабричная. Маме пришлось устроиться на работу в музыкальное училище, а Нике научиться самому заботиться о себе.

Поначалу Коленька переменам был рад-радешенек. Оно и понятно – мама не докучала, можно, сэкономив на обедах и купив альбомы и краски, целыми днями рисовать. Но потом… Район, в котором они теперь обитали, считался пролетарским – жили в нем в основном рабочие близлежащего завода с семьями, а их шебутные детки не терпели таких маменькиных сынков, как Ника. Они подкарауливали его у двери, дразнили, иногда даже били. Им казалось, что его бант горохом, его скрипичный футляр, причесанная челка и бархатная куртка – насмешка над ними. Местная детвора считала мальчика зазнайкой и не прощала ему того, что он так отличался от всех прочих, от них самих.

Совсем невыносимой стала жизнь Ники, когда местные мальчишки углядели, как мама зацеловывает сына, придя домой с работы. С той поры парень боялся лишний раз выходить во двор. Он стал прогуливать музыкальную школу, посвящая свободное время рисованию. Часами сидел, склонившись над бумагой и наблюдая, как постепенно появляется на ней, вырисовывается, стоит лишь кисти пробежать по листу, его внутренний мир. Вечерами же, когда уставшая мама ложилась на диван, прижимала к себе сына и спрашивала, чмокая после каждого слова, как его дела, Ника самозабвенно врал, что в «музыкалке» его хвалили сегодня и что весь день он занимался. Матушка успокаивалась. К счастью, желания послушать его игру у нее теперь не возникало – слишком надоедало музыцирование учеников на работе. Обман раскрылся спустя пару месяцев. Мама, наслушавшись Никиного вранья и поверив ему, отправилась в школу за порцией комплиментов, а получила совсем другое.

Тот день Ника запомнил на всю жизнь. Он сидел в своей комнате и рисовал дерево, росшее во дворе, поглядывая на него через распахнутое окно. Мама появилась в дверях неожиданно. Она молча подошла, вырвала влажный лист из рук сына и, не глядя, скомкала, потом взяла кипу рисунков (Ника их не успел спрятать) и стала методично рвать на мелкие кусочки. Раз – его сердце пополам, два – и душа в осколках, три, четыре… Мальчик физически ощутил, как по мере уничтожения его рисунков обрывается и рассыпается что-то в душе. Ему было больно и страшно, казалось, будто мать кромсает его тело. Он упал на пол, бросился подбирать обрывки и плакал, плакал…

Мать не разговаривала с ним больше двух недель, по истечении которых Коля готов был вымаливать прощение на коленях – у него, кроме нее, больше друзей не было. Она простила, но только после того, как он дал обещание не пропустить больше ни одного занятия по музыке и не нарисовать ни единой картины. Ника подчинился.

Музыкальную школу он все-таки окончил. Окончил средне, но мама планировала «поступить» сына в консерваторию. Ника, понимая, что она не отстанет, соглашался, а сам надеялся на чудо и начал тайно посещать художественную школу. Однако там у него дело не пошло. Преподаватель, очень пожилой и консервативный, не принимал ничего, кроме классицизма. Авангардисты его бесили, импрессионисты раздражали, а особенно его злило, когда мальчишка-неумеха отстаивал свое право на самовыражение. Нике, в конце концов, надоела их вечная борьба, он разочаровался в профессиональных педагогах и ушел из школы.

Жизнь его с тех пор, как скрипка была убрана в футляр, могла бы называться сносной, если бы не дворовые пацаны. Ника уже ни бант не носил, ни скрипку, и прическа у него была как у всех (он наврал матери, что в школе ругают за длинные волосы), но его по-прежнему не только не принимали, но и ненавидели. Девочек он тоже не интересовал, что естественно – в их районе котировались шалапутные и задиристые ребята. Зато сосед по площадке, одноглазый гармонист, над которым все смеялись и которого обзывали Маней-Ваней (за что, Ника не знал), поглядывал на него с нескрываемым интересом. Сосед был одиноким, странным. Коленька его просто очаровал, хотя красивым назвать его было трудно, скорее милым. Ника так и остался пухленьким, розовощеким, черты лица у него были самыми обычными, а вот глаза поражали красотой: большие, синие-пресиние, окаймленные такими длиннющими черными ресницами, что они казались накрашенными дорогой французской тушью.

Нике едва исполнилось пятнадцать, когда в их дворе появился Сизый.

О нем, еще в его отсутствие, судачили жильцы всех окрестных домов. Сизый был вором-рецидивистом, отбывающим наказание, кажется, третье, в тюрьме строгого режима, и родители детей-подростков со страхом ждали его возвращения, памятуя о том, скольких парней он вывел на кривую дорожку, скольких посадил на иглу до того, как загремел за решетку в последний раз.

И вот он появился. Это был тридцатилетний коренастый мужик в майке-тельняшке, спортивных штанах и тапках. Пальцы его украшали перстни, наколотые синим, грудь – золотой крест, а лицо – шальные карие глаза. Ходил он вразвалочку, сплевывал сквозь зубы, постоянно смолил «Приму». Местные подростки потянулись к нему сразу – им было лестно, что такой бывалый бандит по-свойски с ними болтает и угощает сигаретами. Теперь Сизый, окруженный почитателями, проводил вечера на детской площадке. Компания рассаживалась на бортики песочницы, пускала по кругу бутылку портвейна «Агдам» и вела неспешные беседы. Вернее, говорил Сизый, остальные с раскрытыми ртами слушали. Ника обычно наблюдал за этими посиделками с балкона – подойти близко он не смел.

Однажды вечером мать отправила его выкидывать мусор. Ника взял ведро, вышел из дома, обогнул детскую площадку, с которой доносились пьяный смех и матерщина, и направился к бачкам. Уже опорожнив ведро и возвращаясь, он наткнулся на соседа-гармониста. Мужик стоял со спущенными штанами, делал руками странные движения и смотрел при этом на Нику такими глазами, будто хотел проглотить.

Мальчишка испугался, ломанулся сквозь кусты и, не слыша стонов, издаваемых соседом, бросился к дому. Он мчался, задыхаясь, напрямик, не думая о том, что на его пути окажется песочница. Когда очнулся, было поздно – его заметили. Какое гиканье поднялось! Хмельные ребята повскакивали с мест, начали толкать щекастого скрипача, кто-то ущипнул его за выпуклую, как у девочки, грудь. Каждый, желая показать себя перед авторитетным наставником, норовил пихнуть его побольнее, обозвать погрубее. Неожиданно Сизый рявкнул:

– А ну, отвалите от фраерка!

Все замерли. Ника просто застыл – впервые за него вступились.

– Да это же чмо последнее…

– Цыц. Кто будешь? – развязно пробасил Сизый и сплюнул через плечо.

– Коля, – прошептал Ника, он со страху потерял голос. Его пугал этот грубый, пьяный мужик, а еще больше – последствия разговора с ним. Если мама узнает, она ему такое устроит…

– Чего ломился так?

– Там сосед в кустах со спущенными штанами.

– Да ну? – улыбнулся Сизый и сверкнул золотой фиксой: – Кто?

– Маня-Ваня, – подсказал один из ребят. – Он постоянно в кустах прячется и муди свои показывает.

– Липанул, а? – подмигнул Сизый. Ника не понял, но кивнул. – Ща мы ему нарежем. А ты не тушуйся, подваливай, если что.

Соседу в тот день так накостыляли, что «Скорая» еле успела довезти его до больницы. Ника же обрел друга и защитника. Сизому парнишка понравился – он уважал талантливых людей. Еще бывалый уголовник прознал, что у отца мальчика, режиссера, есть безделушки дорогие и деньжонки, вот и приваживал он мальчишку, защищал, рассказывал об увлекательном тюремном быте. Теперь Нике мама была уже не нужна, у него появился новый друг. Взрослый, сильный, бесстрашный.

Мать не знала, что с сыном делать, когда он перестал ее слушаться. Поначалу бойкот ему устраивала, скандалы, только теперь ее мальчику на это было наплевать. Матушка смирилась скрепя сердце. Видя, что Ника приходит домой вовремя, что от него не пахнет ни табаком, ни вином, она решила, что сыну просто не хватает отцовского внимания. В чем-то она была права. Ника и впрямь тянулся к Сизому не потому, что хотел быть на него похожим (он знал, что у него не получится), – ему просто было спокойно и интересно в обществе взрослого мужчины.

Лето кончилось. Первого сентября Ника сидел со своим другом под козырьком подъезда, спасаясь от моросящего дождя. Сизый протянул ему стакан портвейна, желая отметить новый учебный год, Ника нерешительно принял. Никогда еще он не пил, да и мать расстроится, но надо же когда-то начинать! Выдохнул и залпом выпил. Оказалось сладко и совсем не противно. Через пять минут Ника почувствовал приятное тепло в желудке и легкое головокружение.

Сизый предложил пойти посидеть в подвал, а то ходят мимо всякие… Ника, радостный и хмельной, согласился. Именно в подвале, темном, сыром, пахнущем гнилой картошкой и канализацией, ЭТО и произошло…