Сердце и камень

— Ой, Федя, Федя!..

Оглянулся, отпустил ветку.

Высокая девушка в голубом платье протянула к нему руки с портфелем, смеется обрадованно.

— Какой большой!.. Здравствуй, Федя!..

Как она узнала его? Ведь стоял-то он спиной.

И вот он снова оккупировал свое старое место за шкафом. Все свободное время — с Мариной. В кино, на речку, в лес. Как прежде, когда-то. Нет, не так. Что-то круто, по-сумасшедшему перевернулось в нем. Он не может уже дать Маринке щелчок, растрепать прическу. И не потому, что оба повзрослели на четыре года... Марина — красавица, какой, как ему казалось, они в снах не видел.

Мягкими волнами спадают на плечи волосы. Нежная линия губ. Длинный прямой нос. Огромные, радостные глаза. Свободная и независимая, как ветер. Такая же шалунья и мастерица на выдумки, как и прежде. Ему нравятся ее шалости, хотя Петро Юхимович и ворчит, будто они совсем не к лицу взрослой девушке, что прыгает она по жизни, словно коза по огороду, топчет и бурьян и овощи. Федор с радостью выполнял все Маринкины прихоти. Одно только немного беспокоило его: что-то еще, кроме шалостей, несла Маринка в сердце, потому что несколько раз заставал он ее то в тревоге, то в гневе.

...А потом, через год, ударили свадебные музыканты, и солидный директор завода Петро Юхимович Бобрусь выделывал такие коленца, что даже чарки с красным вином на столе расплескались. И заплакала Ольга Ивановна от радости, и заплакала... Марина. Она провожала слезами свою первую любовь, о которой не решилась рассказать Федору и по которой так болело ее сердце.

У Федора было еще три недели отпуска, и половину его расплескал тяжелыми лопастями речной пароход «Григорий Сковорода». Широкие, как песня, днепровские берега, могучие шлюзы Днепровской ГЭС, старые задумчивые плавни приняли на себя остатки Федоровых сомнений. На остановках они с Мариной выбегали на шаткий трап и ныряли в волны, плескались там, пока сердито не вскрикивал пароход. Вечером — разговоры о книгах, тихая музыка и смешная погоня за зелеными днепровскими комарами, которые находили способ пролезть сквозь двойные плотные шторы к ним в каюту. Маленькое, сегодня кажущееся уже наивным счастье.

И такие же маленькие приключения. У них не было стаканов, и пили они ситро из мыльницы, купленной Федором на одной из пристаней. Ситро было теплым. Они ставили бутылку под кран. А однажды уснули, и их разбудил грохот — соседнюю каюту по самый порог затопила вода. Около месяца — остаток своих каникул — Марина провела с ним, сняв комнату неподалеку от его академии. Федору казалось, что возвратилось их детство.

...Нитку Федоровых воспоминаний оборвал всплеск волны. Прислушался. Всплеск становился громче. «Это, наверное, уже Саввин мост. Возле него берега сходятся, сжимают реку, и она неистовствует, бьется сильным потоком».

Еще несколько тяжелых минут гребли, и лодка выплыла на широкий плес. Он соединялся с другим, а за ними уже и Новая Гребля.

Не было сил подтянуть лодку, выволочь ее из воды. Брел мокрым лугом, и палки выскальзывали из рук. Кидалась за пазухой мокрая чайка, царапала когтями грудь. Село уже спало.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Под густой ветвистой шелковицей стонет пустой утробой барабан. Люто звенят тарелки, словно стараются выскользнуть из рук Олексы. Дальше, в тени, стыдливо попискивают два кларнета, и кирпатый Кирий старательно выдувает из контрабаса «Польку-минутку»: «У-па, у-па, у-па!» Кирею тоже стыдно и даже чуть боязно чего-то, и он воровато стрижет глазами вдоль улицы, ерзает по бревну.

А напротив, на широком, заросшем травой дворе подняли стон подвешенные на груше колокола, взывая к набожным прихожанам, собравшимся сейчас в большой, переоборудованной под церковь хате.

Олекса начал наступление на церковь. Правда, это были все оркестранты, которых удалось уговорить на первый раз. Танцующих на улице — пока ни одного, хотя музыканты играют веселую-развеселую польку:

Бум-бум, у-па, у-па! Бум-бум, у-па, у-па!

Оркестранты проливают пот на антирелигиозной ниве и не замечают, как в это время из-за тынов подкрадываются к ним две бабы с ведрами. Два ведра грязной болотной воды, окатившей их внезапно с головы до ног, были сегодня той карой, которую вымолили у бога прихожанки. Кирий, которому вода попала не только в глаза и на сорочку, но и залила медную глотку контрабаса, отступил через огороды; недоросшие кларнетисты мчались наперегонки по ровной как стрела улице. Олекса оставил поле боя последним. Он покатил барабан вдоль улицы. «Дикость! Средневековье! — бранился мысленно Олекса, унося барабан в огороды. — А эти тоже, — злился он на музыкантов, которые нашли разные предлоги, чтобы не прийти сегодня с трубами. — А еще комсомольцы!..»

Появление Олексы в огороде Яринка встретила хохотом. Девушка стояла на грядке с пучком зеленого чеснока в руке и чуть не падала от смеха. Она видела всю баталию.

— Ой, помогите, кто в бога не верует! — вытирала она на щеках слезы. — Мученики от безверия! Вы оставьте барабан тут: наш Мишко воробьев станет от проса отгонять.

— А ну там! Тебе только бы похохотать! — крикнула от хаты Липа. — Неси скорее чеснок, батько ждет.

Нет, не мог Олекса вторично за один день оставить поле боя побежденным! На завалинке, под окнами сушатся какие-то травы. Расстелила их Яринка. К ним сквозь жерди ограды тянутся жадными мордочками козлята. Нужно только чуть-чуть приоткрыть сколоченную из жердей калитку. Вот так, угощайтесь! О, вот уже и коза бежит к ним!

Потом из хаты, через окно, Олекса наблюдал, как засуетилась Яринка, как тянула за веревочку козу, державшую в зубах огромный пучок травы, и радовался, как мальчишка. Даже забыл про недавние неприятности.

К удивлению Олексы, Федор Лукьянович тоже посмеялся над его злоключениями.

— Вы что, с ними? С этими инквизиторами? Да они бы, попади им в руки Джордано Бруно...

— Джордано Бруно они бы, наверно, на костре не сожгли. — И, уже перестав смеяться, заметил: — Мне кажется, Олекса, ты не с той стороны зашел. Ты вломился через стенку и хотел вытолкнуть бога в дверь. Так только в мою комсомольскую пору пытались бороться с богом: барабаном, замком... Правда, и сейчас еще кое-кто к этому возвращается.

Олекса шмыгнул носом, как школьник. Он едва сдержался, чтоб не сказать, что и он сам прочитал об этом «методе» в книге о юности комсомола.

— Вера, она очень живуча, — продолжал Федор. — Как бы это тебе сказать?.. Вот попробуй поставить себя на место этих женщин. Если бы, например, к вам кто-нибудь со стороны пришел в институт на собрание и стал глумиться. Ты что бы сделал? Может, это и не совсем удачное сравнение. А все же... Тут душа человеческая, ее страх, ее совесть. А их не заглушишь барабаном. Страх этот можно только по капельке выбрать из человеческой души. Разве же они виноваты? Вы ведь только озлобили их.

— Так что ж тогда? — сразу увял Олекса.

— Я еще и сам не знаю. Ты видел в церкви обновившиеся иконы? Это попишко помог им явить на свет их глаза. А мы попробуем сделать то же самое. Отберем у попишка его чудо. Ты завтра объяви комсомольцам: пускай все придут в воскресенье в церковь. С ножиками, стамесками. Мы соскоблим более позднюю краску со стен. Только объяви пошире. Пускай в селе наперед знают, что это чудо — наше.

Олекса обрадовался, и у него снова заблестели глаза. Молод он, бурлит в жилах кровь, вот и бегает сразу по нескольким тропкам. А против бури идти непривычен. Федор видит, что первый сильный вихрь может сбить Олексу с ног. Он сейчас еще только ищет свою дорогу.