Сердце и камень

Наконец Федор заметил усталость на лице Олексы.

— Я еще погребу немного, а вы расправьте кости. Вон там, у леса, две хаты, та, что левее, — деда Савочки. Расспросите у него, не сжег ли он те книжки.

Около самой дедовой хаты Олекса догнал копну. Она не спеша двигалась к клуне, где ее ждала раскрытая дверь.

— Добрыдень, — поздоровался Олекса с копной.

— Доброго здоровья, — ответила копна и вслед за этим пролезла в дверь, подалась вперед, и из-под нее вынырнул, переводя дух, небольшой старичок с реденькой бородкой.

— А я вот к вам: про книжки монастырские хотел расспросить.

Дед воткнул вилы в сено, захлопал белыми веками.

— Про какие книжки?

— Ну, те, что в сундуке у вас.

— В сундуке у меня нет никаких книжек.

— Как нет? Вы — дед Савка?

— Нет, не я.

— А где же дед Савка?

— На работе. Он поздно сегодня придет.

Олекса вернулся на Остров, рассказал Кущу.

— Хитрющий дед! Это ведь он и был. Вишь, захотелось ему в инкогнито поиграть. Поглядите, я трубку глиняную нашел.

Ау самого мысль: «Надо было самому пойти, издали прощупать деда: видно, допытывались в те годы про книги».

Олекса даже не обрадовался находке Куща. Это дедово «инкогнито» оставило в его душе горький осадок. Припомнил институт, студентов. Там никогда и никто не таился ни с чем. А тут! Построишь с такими коммунизм!..

На землю спустился вечер и погасил у Олексы эти мысли. В конце огорода, под тополями, его ждала Оксана.

Побродили вдоль берегов, а потом Олекса предложил поехать в Марусину рощу. Они уже давно собирались туда, а сегодня суббота, есть время. Выстлали душистой травой лодку. Олекса вывел ее из заводи на быстрину. Долго греб против течения. Затем Оксана указала на заливчик, который словно притаился под лозняком и осокой. В конце залива они увидели еще лодку.

— Деда Луки лодка, — вышла на берег Оксана. — Кто же это? Верно, Яринка.

— Одна, в лесу?

— А она у нас такая... Ни тучи, ни грома...

— Ни родной сестрички.

В двух шагах от них затрещали сухие ветки, и из ивняка засияла улыбкой Яринка. В руках у нее — охапка цветов, за плечами — ружье.

— Яринка, пойдем с нами рвать цветы, — смутившись, позвала сестру Оксана.

— А я уже насобирала. — И, сверкнув черными, как терн, глазами, прыгнула в лодку. — Вы и вдвоем столько не соберете. Может, вам ружье оставить, чтоб не было страшно? — Она засмеялась и оттолкнулась от берега.

— Кого она стреляет?

— Коршунов, кобчиков, — старалась оправдать сестру Оксана.

А та, видно, и не нуждалась в оправданиях, плескала веслом и убаюкивала песней темные камыши:

Стали музиченьки чардаш грати, Стало мi серденько вболiвати. Нiхто не заплаче, нi отець, нi матка, Тiльки ж бо заплачуть три дiвчатка.

— Любит она песни верховинские. Пластинок накупила. И сама как верховинка. Только песню какую-то грустную выбрала.

Що iдна заплаче, бо я ii сват, А друга заплаче, бо я ii брат, А третя заплаче, бо плакати мусить, Бо вона вiд мене перстень носить.

...Не ошиблась Яринка. Они и впрямь вернулись без цветов. Потому что поначалу собирали только поцелуи. А когда опомнились, вечер уже окутал их мягким крылом и спрятал от их взоров цветы. Да они и не жалели об этом...

— Поедем, а то еще заблудимся, — наконец высвободилась из объятий Оксана.

На широком плесе выскользнул на лунную дорожку месяц и поплыл впереди лодки, как в сказке. А разве не из сказки его Оксана с гордой, как у королевы, головкой. Нитка бус переливается на ее белой шее...

Опьяняющий запах сена туманил мозг. А лодка плыла и плыла по течению... Олекса сложил весла, пересел к Оксане на сено. Лодка покачнулась, и они едва не перевернулись.

— Оксана, ты сейчас как речная русалка.

— Тогда остерегайся: защекочу...

— Попробуй...

Его губы упругие, горячие... И она сама тянется к ним. Сладостная нега дурманит рассудок, неизведанная истома разливается по телу.

Охваченные дивным трепетом, дрожат над ее головой звезды, а иногда вдруг срываются и падают прямехонько в глаза Оксане.

Лодку прибило в камыши.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Тихо, без шелеста, падает тяжелая дубовая стружка. Хоть и одной рукой, а работает Василь споро, и рубанок будто сам бегает по гладкой доске. Стружка стружку догоняет, и не сразу поймаешь глазом, где кончается одна и начинается другая.

А в голове Федора дума догоняет думу. Печальные воспоминания надувают над ним свои черные паруса, острая горечь точит сердце. И вот уже оно как ноздреватый комок снега в мутном весеннем потоке.

Василь кладет фуганок, берет топор.

— А ну, подержи!

На миг Федор как бы просыпается. Но через мгновение снова уходит в свои мысли. Василь делает крест отцу. Нельзя не выполнить последнюю волю отца. Дед сам посадил когда-то этот дубок, а отец подпиливал и обрубал на нем сухие ветки. Этот дуб — память рабочим рукам.

Василь пошел на работу, а Федор устало поплелся в тихий вишняк. Задумчивые вишни, дремотная прохлада... Но от беспокойных мыслей не спасешься и здесь. Одинокий человек всегда окутан мыслями, как одинокая степная груша паутиной в дни бабьего лета. Да, он — одинокая степная груша. Если бы жил отец!.. Порой выплывает какое-то слово, а сказать его некому. И не известно, для кого жить. Может, взять из детдома малыша? Бедового, остроглазого озорника. Вырастет, татом называть станет. Татом... Но как его вырастишь ты, калека?...Тебе самому нужна нянька.

Мысли отлетели внезапно, вспугнутые густым баском:

— А-а, вон ты куда спрятался! Здоров! А я под навесом ищу. Что ты там тешешь-строгаешь?

Глубже залегли тени в уголках Федоровых глаз, да Павло не дал им собраться в тучку. Он и сам смущен своим вопросом.

— А я как раз за тобой. Едем в контору, на собрание партийное. Ты ведь теперь у нас на учете. Назад привезу — не сомневайся.

Пока Федор собирался, кое-как вязали разговор. А только тронулась телега, тронулась с места и беседа. Про село, про колхоз. Они оба боялись молчания. Чувствовали себя так, будто поймали друг друга на каком-то злом умысле, поймали, а сознаться не хотят. Протянулся между ними крепкий канат, и ни одному не переступить его. Канат этот — Марина. В тот день, когда Федор узнал, чьей женой она стала, он ужаснулся предстоящим встречам с Павлом. Но смерть отца сделала его равнодушным и к этой мысли. Он вырвал ее из своего сердца. И что ему до того, чья она жена? Такая она и теперь, какой была когда-то? Любит ли она Павла? Но почему это так его тревожит?