Сердце Пармы

И Матвей остался под Семью Соснами.

Глава 32 Поющие стрелы

Князь Михаил, как и весь город, проснулся той ночью от монастырского набата — своего колокола в Чердыни еще не было.

— Напольные ворота открытыми держи, с караулами из двух десятков, — распоряжался Михаил, сидя на топчане и накручивая на ноги обмотки. — Три десятка по посаду разошли. Пусть народ будят, стариков тащат. Собирай весь харч и, главное, соль; не смотри, где чье, все бери. Скотину в острог не пускай, всю забивай, а мясо и шкуры — сюда. Пяток коров помолочнее отбери сам и тоже сюда пошли. Мужики пускай несут с собой косы и топоры. Избы не жги. Кто сопротивляться станет — с тем не связывайся. Время дорого.

Стоя на обходе Спасской башни, над раскрытыми воротами острога, Михаил наблюдал, как в сером молоке рассвета идут по мостку в острог злые и раздраженные мужики с мешками за спиной, растрепанные и ревущие бабы с детишками. На посаде слышались крики и вопли, ржание крестьянских лошадей, мычанье коров, падавших под ножами и обухами ратников.

— Да ты сам разоритель чище вогулов! — бесстрашно крикнул Михаилу с мостка какой-то мужик.

— Дурак, — ответил князь.

Мутно-алый, словно зола в крови, вставал рассвет над Колвой. Над далеким Полюдовым камнем в небе трепетало тусклое перо дыма и росного пара.

Вокруг Чердыни повсюду суетился и сновал народ: монахи у монастыря, пермяки у городища. По реке плыли каюки, жители бежали на верхнюю Колву: вниз было нельзя, потому что путь к надежным крепостям — Редикору, Уролу, Пыскору Майкору — вогулы могли перекрыть засадой в устье Колвы.

Утром к Михаилу пришли городищенские пермяки во главе с охотником Иртегом.

— Пусти, князь, нас с женами и детьми в острог, — попросил Иртег. — Старики наши собираются открыть вогулам ворота городища. А мы вогулам не верим. И в парму бежать, как звери, не хотим. Мы, мужчины, на стенах будем биться не хуже твоих ратников.

Михаил пустил пермяков в острог, и без того переполненный.

В своей рати он насчитал меньше двух сотен человек. Восемь десятков было в дружине. Еще семь десятков дало русское посадское ополчение из мужиков-лапотников, не знавших меча и бердыша. Их, как обычно, Михаил отдал под начало Калине. Во главе пермяков из городища, которых набралось три-четыре десятка, встал Иртег. Больше ратной силы не было и ждать не приходилось. Михаил распорядился назначить десятников и тотчас начать учить мужиков боевому делу. Ворота Чердыни закрыли и подперли врытыми в землю кольями.

Когда на левом берегу Колвы показались вогулы, весь народ кинулся на валы речной стены острога смотреть, как они будут переправляться. Сперва на легких берестяных пыжах переплыл головной отряд — напряженный, готовый к бою. Но с отпором его никто не встречал. Тогда вогулы собрали по берегу лодки и струги чердынцев, спустили на воду большую барку парома, в которой паромщик пожалел прорубить днище, и начали перевозить хонты. Через Колву плыли косматые кони, олени, лоси и люди в железных кольчугах и кожаных доспехах. Воеводы с башни насчитали почти полторы тысячи манси. Асыка плыл одним из последних. Михаил видел его шлем из рогатого оленьего черепа, а другой такой же череп, увешанный песцовыми хвостами, воин держал на шесте.

Вогулы переправились, обошли стороной острожный и монастырский холмы и стали подниматься к полупустому городищу. Народ в остроге, созываемый рындами, потянулся к княжьему дому на сход. Михаил сел на коня, опоясался мечом и выехал вперед. Люди ждали.

— Что ж, — негромко заговорил Михаил с седла. — Сами видите, беда пришла. Нам ее вместе отражать. На пощаду не надейтесь. И на помощь от кого — тоже. Но стоять нам накрепко надо. Иначе нельзя.

— Тебе хорошо стоять! — крикнул из толпы давешний храбрый мужик, который ругался на Михаила с моста. — У тебя полны закрома! А у меня корову забили да ржи посевной последний мешок отнимают!

— Или вы меня не знаете?! — разозлившись, рявкнул Михаил. — Я на чужой нужде не жировал! А харч весь — всем! — в острожные амбары сдать нужно! Кто утаит — выгоню за ворота в поле, жри там! А здесь харч всем будет поровну из артельного котла: и мне, и бабе последней, чтоб без обид! Только раненым и детям малым молоко от коров ваших дадим. Кто знает, на сколько осада затянется… Придется конину варить — вместе давиться будем.

— Ты-то будешь…— пробурчал мужик, прячась в толпе.

— А разговоры такие вести не сметь! Кликуш да охальников буду в яму сажать без жалости! Слышите, бабы? Свара или драка случится — в плети! Воров и насильников — сразу в петлю!

— Вот вор! — крикнули в толпе и выпихнули рослого, густо покрасневшего парня. — Он у меня с иконы серебряный оклад снял!

— Ты вор? — строго спросил князь с коня.

— Согрешил…— сказал парень, и в толпе засмеялись.

— Петлю, — приказал Михаил.

Ратники тотчас перекинули через балку ворот кушак, сладили петлю, подкатили бочку.

Парень побледнел, но, куражась, влез на бочку и напялил петлю. Рука его сама собой вдруг очертила перед грудью неровный крест. Михаил спрыгнул с седла и пинком вышиб бочку у парня из-под ног. Парень повис на воротах корчась и извиваясь, задергался, захрипел, вцепился пальцами в петлю на шее. Глаза его страшно выпучились, уставившись на толпу. Толпа онемела. Михаил влез обратно в седло.

— Ну что, все еще смешно? — спросил он.

Толпа молчала, боясь словом разгневать князя. Михаил ждал.

— Помилуй, батюшка…— еле слышно прошамкала какая-то старуха.

Глаза у повешенного парня уже закатились, руки упали, тело обмякло, только ноги еще дрожали. Михаил подтолкнул коленями коня, вытащил меч и перерубил кушак. Повешенный мешком свалился на землю.

— Откачивайте, — предложил Михаил. — Выживет или нет — как бог даст. Но слушать себя я вас научу.

И толпа впереди, и дружина за спиной словно чуть-чуть отодвинулись от князя подальше.

— Без дела по острогу болтаться я никому не дам, — ровным голосом продолжал Михаил. — Нечем заняться — прижмись и сиди. Бабы пусть своим бабьим делом занимаются, под ногами не мешаются, ребятишек приструнят. Мужиков пусть Иртег и Калина разобьют на десятки и на ученье ведут. Мужик сейчас каждый за ратника будет — мало нас. Так что косы на пики перековывайте, топоры и вилы пересаживайте на боевые ратовища.

Михаил задумался.

— Чего еще забыл? — спросил он себя. — Жить станете в балаганах, жерди и кора за соляным амбаром свалены. Костров не жечь. Воду от колодезного караула по ведру в день получите. Ходить только в отхожее место, а кто гадить начнет — тех голодом морить стану. Пьянства не потерплю, баклаги выливайте, кто припас. Православным — храм, кто божится — тем пустырь у Глухой башни, и чтоб без драк между крещеными и язычниками. По всему хозяйству главным будет дьяк Протас Хлебов — вон он стоит, — к нему и обращайтесь, коли нужда прижмет. А теперь идите. Отец Никодим на молебен созывает.

Михаил не пошел в храм, вернулся к себе. В горнице его встретила старуха-нянька, взятая для младенца княжича Ивана. Плача и утираясь углом платка, она запричитала:

— Ой, князюшко, горе-то какое, чего творится…

Михаил тяжело опустился на лавку, стал слушать, глядя сквозь раскрытое окошко на светлое и высокое чердынское небо.

Перед рассветом в дом ворвалась княгиня — в распластанном платье, босая, мокрая, растрепанная, безумная. Она заметалась по горницам, как птица, легко уклоняясь от ловящих рук старухи, схватила спящего княжонка, выбежала прочь. Разве старухе догнать ее было?.. В суматохе набата и в сумерках никто не обратил внимания на женщину с младенцем. А княгиня бежала через посад, через Чердынку и укрылась в монастыре. Если в поступках ламии отражается воля Каменных гор, то это означало только одно: Чердыни не выстоять. Сердце у князя щемило. «Не дам, — упрямо и устало подумал Михаил. — И пусть хоть все небо в знаменьях».