Сердце Проклятого

Прокуратор повернулся к Афранию и сказал тихо, так, чтобы скриба не расслышал:

— Организуешь все, как просила Прокула. Я разрешаю.

— Хорошо, игемон, — отозвался начальник тайной полиции. — Я прослежу.

— Но не сразу, не сразу… — продолжил прокуратор. — Казнь — это всегда назидание. Я бы не стал их мучить, но так хочет Рим…

— Будет исполнено, игемон.

— Какой странный человек этот га-Ноцри… Очень странный. Ты видел, Афраний? Он улыбнулся мне!

— Я предостерегал тебя, прокуратор.

Пилат хмыкнул.

— Как ты думаешь, что сделал бы Тиберий, если бы узнал, что я помиловал бунтовщика, виновного в оскорблении величия? Или ты полагаешь, что Каиафа разучился писать доносы? Не переживай, Афраний, ничего дурного из-за смерти этого проповедника в Иудее не случится. Вечером у евреев начнется Песах и все забудется. Народ — всегда народ. Он любит праздники, любит поесть, выпить вина. А умирать за кого-то в тот момент, когда все вокруг едят и пьют… Кому такое придет в голову? Да, никому! А через неделю все уже забудется. Так всегда было в Риме и будет в Ершалаиме. Люди — всего лишь люди. Римлянин, иудей, каппадокиец… Какая разница? Они всегда думают только о себе и быстро проникаются неприязнью к тем, кто пытается вести себя иначе. Волнения могли случиться в любой день, даже сегодня. Но они не случились… Слышишь? Где крики толпы? Их нет! А должны были быть! Так я прав?

— Ты прав, — ответил Афраний, пропуская прокуратора вперед. — Но что бы ты сделал, если бы я не предусмотрел все возможности?.. Не думаю, что ты был бы гуманнее Цезаря Тиберия, да продлят боги его дни!

Пройдя по галерее, Пилат попал на балкон, нависший над площадью. Афраний на свет выходить не стал, задержался в тени — невидимый, неслышимый, незаметный.

Действительно, Всадник Золотое копье хорошо знал людей. Назвать собравшихся любопытных толпой ни у кого бы не повернулся язык. Вымощенная камнем открытая площадь перед Дворцом Ирода легко бы вместила несколько тысяч человек, сейчас же тут находилось около двух-трех сотен горожан, которые пришли послушать приговор, несмотря на предпраздничные заботы. Выглядело это так, словно на каменные плиты сыпанули горсть бобов. Афраний выставил двойное оцепление, площадь окружал частокол из копий и люди старались держаться от солдат подальше. Пилат был скор на расправу, это хорошо помнили и в Ершалаиме, и за его пределами.

Афраний подумал, что это как раз тот случай, когда одной репутации игемона достает, чтобы привести в чувство самых отчаянных мятежников. Если бы Пилата не было в городе, то настроение, витающее над площадью, могло бы быть совсем иным.

Завидев прокуратора на балконе, люди заволновались, а когда на низкий помост вывели приговоренных, раздался нестройный гул голосов. Но это был именно гул, а не отчаянный рев вскипающей человеческой массы, от которого у любого опытного человека по спине начинал лить холодный пот.

Пилат шагнул к балюстраде и, вскинув вверх руку, заставил толпу умолкнуть.

— Именем Цезаря Тиберия и народа Рима! — прокричал он, и его сильный низкий голос пронесся над площадью, словно порыв ветра. — Сегодня по моему приговору будут казнены…

Он посмотрел на осужденных.

Даже на этом расстоянии взгляд Вар-Раввана обжигал ему кожу. Сверкали глазами и Дисмас с Гестасом, но ненависть, которая исходила от лично арестованного прокуратором бунтовщика, была воистину нечеловеческой.

— … бунтовщики и убийцы Дисмас… Гестас… и… Вар-Равван!

Иешуа не глядел на прокуратора, он просто глядел перед собой, словно не слыша речи игемона.

— С ними… за оскорбление величия Цезаря и его власти, будет казнен… га-Ноцри, бродячий проповедник!

Га-Ноцри поднял голову и посмотрел Пилату в глаза.

— Преступники будут распяты, кресты с их телами выставлены на Кальварии в назидание тем, кто замышляет против Рима, его народа и власти! — прокричал игемон, отведя взгляд.

Речь произнесена. Обязанности исполнены. Можно выпить вина, смешанного с прохладной водой.

Прокуратор сошел с балкона в тень галереи и с наслаждением вытер лицо куском влажного полотна, поданным услужливым слугой. Осужденным на смерть сегодня не повезет — удивительно жарким выдалось утро. Страшно подумать, как будет печь солнце к девятому часу! [44]

Афраний ждал его возвращения, подпирая плечом колонну. На плечах его был все тот же плащ. Казалось, начальник тайной службы совершенно не страдал от жары и жажды. Пилат же был согласен выпить не только вина с водой, а и простой солдатской поски [45] — здешнее беспощадное солнце иссушало его плоть, превращая кровь прокуратора в густую, словно смола, жидкость.

44

Приблизительно к 3 часам пополудни.

45

Posca (лат) — напиток, представляющий собой винный уксус, разбавленный водой. Римские солдаты по уставу должны были носить с собой сосуд с поской во всех походах.

— Двойного оцепления не снимать, — приказал Пилат негромко, утирая испарину. — Хочу быть уверенным, что никто не попытается их отбить.

— Слушаюсь, прокуратор, — отозвался Афраний.

Он и не собирался отзывать оцепление, но ничего не сказал по этому поводу — игемон должен чувствовать, что ситуация подчинена только ему самому. Его же, Афрания, дело — сделать так, чтобы ни у кого не возникло даже мысли, что власть не контролирует происходящее.

— Проследи, — бросил Пилат через плечо, и, не дожидаясь ответа, пошел прочь своей переваливающейся походкой кавалериста.

Афраний спустился вниз, в преторий, и уже на лестнице услышал звуки ударов. Солдаты вымещали на приговоренных обиду за убитых товарищей.

Увидев начальника тайной службы, центурион крикнул:

— Прекратить! — И солдаты немедля отступили.

Арестованные выглядели помятыми. Избить основательно их не успели, только надавали тумаков.

Афраний неодобрительно скривился, и Лонгин подобрался, словно приструненный хозяином пес. По его команде легионеры окружили арестованных и по живому коридору из солдат оцепления повели их в крепость Антония.

Афраний ненавидел присутствовать при экзекуции. От мучений казнимых удовольствия он не получал, хотя, будучи воином, пережившим не одну кампанию, к виду крови и разорванной человеческой плоти был привычен и даже равнодушен. Но поле боя — это одно, а двор Антониевого дворца — совсем другое. А предстояло присутствие… Приказ прокуратора — ничего не поделаешь.

Устав предписывал начать казнь с «сорока минус один» ударов плети-многохвостки, в каждый ремень которой были вплетены кусочки костей или металлические шарики, после этого на спине осужденных практически не оставалось живого места. Закон ограничил количество ударов не из соображений гуманности, а для того, чтобы казнимые не умерли до того, как их поднимут на крест. Умереть под бичом было бы слишком легко для приговоренного, смерть которого должна была послужить наглядным примером.

Пока осужденных привязывали к столбам, Афраний нашел себе укромное место подальше от места бичевания, сел вполоборота и, когда первый флагрум [46] со свистом рассек воздух, постарался ничего не слышать. Но не слышать и не видеть не получалось. Когда плети обрушивались на спины приговоренных, кожа расходилась с противным треском. Звук этот проникал в плоть и царапал по обнаженным нервам Афрания. И это было невозможно терпеть: сводило лопатки и, казалось, вдоль позвоночника кто-то водит большим куском льда. Во рту сделалось горько.

46

Flagrum (лат) — плеть-многохвостка.