Сердце рыцаря

– Отложить свадьбу из-за того, что ты убил грабителя? – вопросил герцог Хоэл. – С чего бы это?

– Я едва успел завершить покаянный пост, который был на меня наложен за убийство двух других разбойников, – серьезно объяснил Тиарнан. – Если бы на моей душе лежала еще одна смерть, то я не успел бы закончить пост вовремя.

Епископ Гийом положил своего глазированного дрозда, изящно вытер пальцы о край ломтя хлеба, служившего тарелкой, и посмотрел на Тиарнана с профессиональным интересом.

– И какую епитимью наложил на вас исповедник за убийство этих двух разбойников? – осведомился он.

– По тридцать дней за каждого, – ответил Тиарнан. – Я роздал милостыню и совершил два паломничества, чтобы его сократить.

– Очень строгий исповедник! – одобрительно воскликнул епископ. – Это соответствует добрым старым правилам. Как всегда говорил мой отец, если сделать покаяние легким, человек сочтет грех мелким. Он давал по сорок дней поста на каждого человека, убитого в бою, даже если сам благословлял боевой штандарт.

– Я рад, что не все церковники настолько строги, – улыбнулся Хоэл, – иначе мне трудно было бы найти людей, которые бы захотели за меня сражаться.

Епископ очень серьезно покачал головой:

– Милорд герцог, вы прекрасно знаете, что наша мать-церковь пыталась умерить кровожадность рыцарей, но у нее этого не получилось. А теперь, по-моему, сама святая церковь положила начало очень опасной тенденции, давая индульгенцию на сражение и говоря, что, убивая, человек не только не совершает греха, но и избавляется от тех наказаний, которые мог бы заслужить раньше. Не знаю, к чему приведут эти новые направления в церкви...

Мари поймала себя на том, что угадала тихое замечание Сибиллы:

– Это приведет к тому, что в Ренне больше не будет епископов из рода де ла Герш.

Сан Реннского епископа передавался от отца к сыну почти сто лет, и все знали, что Гийом сетовал, в частности, на тот «отход от старых правил», который выразился в строгом церковном запрете на браки священничества. Мари встретилась взглядом с герцогиней, и та широко ухмыльнулась.

– Так кто этот ваш строгий исповедник? – спросил епископ у Тиарнана, переведя дух после своей тирады.

– Жюдикель-отшельник, – ответил Тиарнан, торжествующе сверкнув глазами.

Церковные авторитеты испытывали недоверие к такой личностной, не подчиняющейся их правилам святости. За ней скрывалось осуждение церкви, и от нее разило ересью. Тиарнан знал о репутации своего исповедника и стремился его защитить.

– Что? – возмутился епископ. – Тот, что живет у часовни Святого Майлона? Мне на него жаловались. Говорят, что он благословляет костры.

Костры были невинным способом избавиться от садового мусора, но их зажигали и у стоячих камней и древних деревьев, чтобы почтить прекрасный народ. Церковь называла такую практику поклонением демонам. Вот почему христианин, потворствующий кострам, мог оказаться перед церковным судом по обвинению в ереси.

– Отец Жюдикель – человек большой святости! – возмущенно заявил Тиарнан. – И все соседи очень его почитают.

– Это так, – вставил Эрве Комперский, энергично кивая. Элин добавила:

– Он – человек большой святости, милорд епископ.

Компер был в числе тех приходов, до которых дошла слава Жюдикеля. Церковные власти могли не любить отшельников, но миряне глубоко ими восхищались. Их присутствие в лесу было подобно спасительным огням в пугающем море темноты: таинственные и опасные создания, живущие в чащах, не смеют выйти туда, куда доходят их молитвы. Гийом смягчился и снова взялся за своего дрозда. – Надеюсь, что это так! – сказал он. – Рассказы действительно постепенно становятся все более путаными.

Но было заметно, что он все равно не смирился с существованием отшельника Жюдикеля.

Мари, которая внимательно слушала весь этот разговор, подумала, что могла бы догадаться, кого Тиарнан изберет своим исповедником: отшельника. Конечно же, он захочет идти долгие мили по лесу к какой-то крошечной часовне и принимать поучения человека, который там живет, смиренно выполняя его суровые требования. Как странно, что она знает подобные вещи, почти ничего не зная о нем самом! Казалось, будто в тот день, когда они шли от источника Нимуэ, какая-то доля его существа впиталась в нее через прикосновение ее пальцев к его спине.

Мари досадливо сказала себе, что это глупые бредни, и поспешно сполоснула пальцы после жареного лебедя в серебряной чаше с розовой водой, специально поставленной для этого. Конечно же, невозможно таким образом узнать чужую душу!

Однако она не могла избавиться от ощущения, что действительно знает его – глубоко, на непостижимом разуму уровне, – что пережитое у источника содрало кожу с ее собственной души, открыв ее навстречу новым впечатлениям, и теперь натура Тиарнана отпечаталась на ней с такой точностью, какую она даже не может осознать.

Пир продолжался весь остаток дня, и Мари постаралась получить от него удовольствие. После трапезы столы отодвинули к стене, и герцог приказал менестрелям и жонглерам развлекать собравшихся. А потом были музыканты, игравшие на гобое, виоле и тамбурине, и были танцы. Мари окружили молодые люди, предлагавшие потанцевать с ними, и она принимала приглашения всех по очереди. От танцев она раскраснелась, вспотела и тяжело дышала. Тогда она уселась между двумя своими кавалерами и выпила воды. Летние сумерки наконец начали медленно наполнять зал тенями, и слуги принялись укреплять факелы на стенах. Мари смотрела, как по помещению разливается свет, и внезапно поймала себя на том, что пристально наблюдает за новобрачными. Они стояли напротив друг друга под одним из факелов и держались за руки. Волосы Элин сияющим облаком упали вокруг раскрасневшегося улыбающегося личика. Венок из розочек начал сползать с ее головы, и она смотрела на мужа блестящими глазами. Смуглое лицо Тиарнана, ответно обращенное к ней, было радостно-серьезным, а его руки держали ее так, словно она была ласточкой, которая могла упорхнуть прочь. При этом зрелище заноза внезапно выскользнула из сердца Мари, оставив после себя только легкую боль облегчения.

«О Боже! – молча помолилась она. – Пусть они навсегда сохранят то счастье, которое у них есть сейчас!»

А потом она вспомнила, как умерла мать: этот мучительный образ возник перед ней впервые с момента ее приезда в Ренн. Но впервые это воспоминание не принесло с собой ужаса или страстного отвращения – только печаль и тихое смирение. На такой риск идет каждая женщина, которая выходит замуж. Возможно, Элин никогда не узнает таких страданий, но даже если в конце концов они ее настигнут, сейчас им не под силу ее ранить. Пусть свет и отбрасывает тени, но сам он остается ясным.

Мари внезапно в полной мере ощутила ту радость, которую пыталась изображать весь день. В глубине ее сознания ее мать наконец была похоронена, получив упокоение после долгих лет муки. «Покойся вечно в Господе нашем, и свет предвечный да осияет тебя». Мари наконец освободилась и могла отвернуться от могилы и любить.

Чуть позже пришло время дамам оставить зал и отвести невесту наверх, в спальню, отведенную молодоженам на эту ночь. Элин краснела и хихикала – больше от возбуждения и танцев, чем от вина – и, оказавшись в комнате, несколько раз прошлась по ней танцующими шагами, а потом со смехом упала на кровать.