Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)

— А что касается одежды, то это форменное безобразие. Эти каптенармусы настоящие Плюшкины: подбирают каждую тряпку, а солдаты все равно разуты и раздеты.

Милан пытается встать — ему тоже хочется увидеть почести, с которыми провожают героев, ибо они поистине герои терпения, мученики, не произнесшие ни слова хулы по адресу зла, жертвой которого они являются.

Он направляется к палатке доктора, но, не сделав и нескольких шагов, теряет равновесие и, стараясь удержаться, хватается за колючую проволоку, которой огорожена палатка. Острые колючки впиваются ему в руку, он оборачивается и беспомощно смотрит на меня. Я подхожу, беру его под руку, и мы вместе бредем по направлению к дороге. Навстречу идет доктор.

— А, вы еще здесь? Киро, — обращается он к фельдшеру. — Когда придет грузовик, — не забудь посадить этих господ.

— Слушаюсь, господин доктор. Зайдите, пожалуйста, я зарегистрирую вас.

Мы покорно следуем за фельдшером в канцелярию, где он расспрашивает нас, из какой мы части, из какого лазарета и куда следуем.

— Грузовик придет к обеду, — утешает он нас.

Мы потеряли всякое представление о времени. "Обед" — это такой час, когда из кухни начинают разносить пищу… для персонала лагеря. Тогда в изголодавших наших утробах, промытых неизменным чаем, поднимается настоящий вой.

Во дворе мелькают больные, которые приходят сюда, быть может, для того, чтобы избежать отвратительного зрелища, какое являет собой погрузка трупов. Они молчаливы, сосредоточенны, заняты лишь одной мыслью: неужели и их постигнет та же участь?

Милан вцепился мне в руку, колени у него дрожат.

— Не могу больше, сейчас упаду, — шепчет он.

Мы садимся на траву.

Ожидание просто убийственно.

— Кто знает, что еще там будет! — роняю я будто невзначай, чтобы успокоить его. — Такой же беспорядок.

— Ну нет, те все же человечнее. Хотя и удрали, бросили нас на произвол судьбы, но все же проявляли больше заботы…

Послышалось пыхтение грузовика. Пристально всматриваемся, пытаясь различить его, но нигде не видим. Машина грохочет, шум нарастает. Одновременно растет и наше нетерпение, словно этот шум песет нам спасенье.

Грузовик полон людей. Кто они? Очевидно, все холерные, — в противном случае это было бы преступлением. Устраиваемся как можем. Большинство здесь офицеры и унтер-офицеры. Из разговоров выясняется, что тут больные и тифом, и малярией, и холерой. Грузовик, пыхтя, трясется по ухабистой дороге. Мы сталкиваемся друг с другом, усевшиеся повыше валятся на устроившихся внизу, затем с трудом забираются обратно. Никто не интересуется соседями, все, словно загипнотизированные своими мыслями, сидят, вперив глаза в пространство. Движение создает иллюзию, будто наступил конец страданиям и мы едем навстречу верному спасению. Грузовик направляется за боеприпасами, кузов его заставлен ящиками; они пустые, но занимают много места.

Мы сели последними и потому вынуждены разместиться на дне кузова, в ногах у других. Милан дремлет, прикорнув на моем плече. Быть может, он в полузабытьи. Солнце печет нещадно, вокруг мелькают порыжевшие холмы, выжженные поляны, низкие перелески. Колеса у грузовика без шин, он движется с большим напряжением, а мотор просто разрывается, чтобы тащить вперед эту разболтанную колымагу. Время от времени грузовик останавливается у какого-нибудь госпиталя и больные, направленные сюда, сходят. Мы долго ждем, пока их примут, так как обычно их встречают неохотно, а в первый момент даже решительно отказываются принять.

— Как же так, господин доктор, вот сопроводительная бумага… Куда же нам теперь деваться?

Но когда до доктора доходит, что среди прибывших есть офицеры, он становится мягче, меняет тон и уступает.

А грузовик под шутки и злые насмешки больных продолжает свой путь. Трое офицеров слезают у полевого госпиталя, расположенного под высокими ореховыми деревьями, на широкой поляне, посреди которой журчит маленькая горная речка. Один из офицеров, подойдя к машине, напутствует нас добрым словом:

— До свидания, ребята. Желаю вам скорого выздоровления.

Дорога идет под уклон. Грузовик кидает, как корабль в бурю, и от этой качки у нас выворачиваются все внутренности. Больные валятся то на одну, то на другую сторону, стонут, готовые, будь они в силах, выброситься из кузова на землю. Земля добрее к ним, потому что она устойчива и на ней можно лежать.

Мы настигаем повозки, которые неохотно уступают нам дорогу, и солдат-пешеходов, которые машут, прося нас остановиться. Они бы рады подъехать с нами, чтобы хоть немного сократить дорогу. Но когда шофер сообщает им, что сам он не против, но среди пассажиров есть больные холерой, солдаты, махнув рукой, продолжают брести пешком.

Толкаю своего товарища.

— Эй, Милан, спишь? Кажется, подъезжаем.

Он не слышит меня, ни на что не реагирует. Уткнув лицо в колени, тяжело дышит.

— Милан, — трясу я его, — приди в себя… Переехали старую границу, мы уже в Болгарии. Ты слышишь меня?

Он поднимает голову, и я вижу в его помутневших, угасших глазах далекие отблески смерти. С трудом разбираю его глухой шепот, похожий на шелест сухого тростника:

— Подъезжаем, говоришь? Мне уже все равно.

— Что?

Делаю вид, что не расслышал его… Что эти слова не были произнесены. Но он повторяет:

— Мне уже все равно, говорю…

— Ничего, ничего, так всегда кажется… Скоро прибудем…

Другие больные посматривают на него, они тоже прошли сквозь этот огонь, да и сейчас он еще жжет их. Они переглядываются, будто хотят сказать: "Бедняга, не выжить ему".

Милан спрашивает меня, словно очнувшись:

— Скоро ли приедем?

— Да ведь говорю тебе, приближаемся.

Приближаемся ли мы на самом деле — еще вопрос, ибо шофер впервые едет по этой дороге.

— Все в глазах двоится, — шепчет Милан. — Я слышал, это дурной признак.

— Не бойся, пройдет.

Грузовик спускается все ниже, ниже. Этот бесконечный спуск для нас страшен и мучителен. Все время кажется, что мы вот-вот вывалимся из кузова, словно камни или мешки. Мы будто падаем куда-то, откуда нет возврата. Дорога становится все более безлюдной, деревья попадаются все реже, а солнце печет все сильней. Другим ехать дальше, чем нам, некоторым до самого Кюстендила, Блаженны те, кто возвращается домой: они увидят родное небо, своих близких и друзей. Быть может, обрели покои и те, что лежат в земле. Но нам, находящимся на грани жизни и смерти, не живым и не мертвым, нам-то каково?

Машина останавливается. Внизу, в долине, расположился госпиталь; его палатки белеют, словно саваны мертвецов. Дорога проложена выше, в горах. До госпиталя нам предстоит добираться пешком.

— Слушайте, ребята, — говорит шофер, тормозя грузовик, — вот он, лазарет. Туда на машине не проехать.

— Ничего, ничего, здесь под гору, — отвечаю я и помогаю Милану сойти.

Грузовик, громыхая, удаляется. Мгновение мы стоим под высоким синим небом и, разомлевшие на солнце, опускаемся на землю, которая манит нас своим теплом и спокойствием. Милан растягивается на спине, устремив неподвижный взгляд в дымчатую высь.