Серебряные орлы

Папа прикусил губу, опустил глаза и сквозь стиснутые зубы произнес:

— Сохраню, все будет, как ты хотел.

Оттон обратил к остальным радостное, улыбающееся лицо.

— А теперь ко гробу святого Ключаря! — воскликнул он. — И ко гробу нашего отца императора Оттона, — добавил он. — Идемте возблагодарить Христа за победу и за то, что подвигнул нас на благородство и милосердие… А потом… потом совершим другую торжественную церемонию… поистине радостнейшую… Идем, учитель Герберт, дорогой мой, твой паллий уже со вчерашнего дня насыщается милостью, исходящей от гроба апостола…

Аарон ежедневно виделся с Гербертом. Работы, правда, было неожиданно мало: редко когда учитель подсовывал ему греческий текст для перевода. Один из текстов был довольно интересный: перечень греческих епископов и иереев, посланных из Константинополя ко двору недавно крестившегося владыки Руси. Аарона заинтересовали прежде всего обширные, точные описания поведения, привычек, образования и способностей, приложенные к каждому имени. Но скучно и нудно было переводить огромный перечень шлемов, панцирей, щитов, мечей, серебряных и золотых цепей, также отосланных из Константинополя на Русь за последние десять лет.

Зато разговаривал с ним Герберт часто и много, расспрашивал о детстве в Ирландии, о школьных и монастырских нравах Англии, требовал точных рассказов о нападениях с моря норманнов, особенно часто возвращался к личности Олафа, короля Норвегии. Страшно заинтересовала его история с неудачной попыткой Олафа высватать сестру Болеслава Первородного. Как и обещал, в страстной четверг он представил Аарона Оттону. В присутствии всего двора юноши обменялись несколькими фразами по-гречески: один говорил с высоты тропа, другой — на коленях. Император даже одарил Аарона особой милостью: посоветовал ему взять у канцлера Гериберта большую книгу, содержащую свод всех званий и чинов Восточной империи, выписать из нее большими, четкими греческими буквами все титулы, а рядом передать латинскими буквами точное звучание этих титулов. Надлежало также, пользуясь содержанием греческой книги, снабдить каждый выписанный титул обширным латинским комментарием, поясняющим, какие церемонии, права и обязанности, расходы и награды сочетаются со званием или должностью, соответствующими данному титулу. Составленный текст Аарон должен переписать четырежды: для самого императора, для канцлера германского королевства Хильдибальда, для канцлера Королевства Италии Гериберта и для главы сената Рима Иоанна Феофилакта.

И хотя он был уже пожалован дружбой и доверием Герберта, все равно оказался поражен словами Оттона о торжественной и радостной церемонии вручения учителю паллия, освященного на гробе святого Петра. Поражен и ошеломлен. Неужели Григорию Пятому пришлось склониться, уступить, выразить согласив на возвращение Герберта в Реймс? И надо ли тут искать связи с Болеславом Ламбертом? Стало быть, император все-таки решил отвергнуть дружбу и верность могущественного Болеслава Первородного? Стало быть, желание сохранить верность спутнику по изгнанию перевесило в папе убежденность в неканоничности избрания Герберта? Но если он так далеко заходит в своей заботе о сохранении верности одному из своих сотоварищей, то будет ли он столь же верен второму? Сумеет ли он принудить Оттона, чтобы тот отдал Феодору Стефанию Тимофею? Но как же это может быть, если Кресценций получил пощаду? Ведь или Оттон вернет ему Феодору Стефанию, или прямо заявит, что оставляет ее себе как плату за пощаду, — так или иначе законной женой Тимофея она не может стать. Разве что Оттон, пресытившись ею, уступит ее папскому любимцу, чтобы была при нем не как жена, а так, как была доселе при императоре. И Тимофей согласится на это? Аарон подумал с минуту и пришел к выводу, что, пожалуй, согласится. Но что тогда скажет папа?

Оказалось, однако, что все эти размышления были напрасной тратой времени и просто беспочвенны. У самого входа в базилику святого Петра Герберт отыскал глазами в толпе Аарона и кивнул, чтобы он приблизился.

— Собирайся в дорогу, — сказал он. — Через десять дней поедешь со мной в Равенну.

На каменном престоле сидит каменный Петр. Правую руку высоко поднял для благословения — в левой держит ключи от царства небесного. На позолоченном тропе сидит Оттон — в руке держит оправленный в серебро жезл из слоновой кости, дар базилевса Иоанна Цимисхии [Иоанн Цимисхия — император Византии с 969 по 976 г.] Оттону Рыжему.

Рядом стоит Григорий Пятый. Аарон впервые видит фигуру папы в пышном церковном облачении. От рыцаря в панцире остались только удивительно светлые несколько выпуклые глаза. И только теперь на фоне остальных фигур, так же в пышных богослужебных облачениях, бросается в глаза молодость Григория Пятого: только теперь можно увидеть, что ему нет и тридцати.

Удивительно выглядит в ризах учитель Герберт, трудно поверить, что это действительно он. Хотя Аарону кажется, что они ему больше к лицу, чем Бруно-Григорию. Правая ладонь Герберта протянулась к Евангелию, которое держит на вытянутых далеко перед собой руках миланский архиепископ Арнульф. Герберт произносит символ веры. Громко, отчетливо, звучно заверяет он, что верует, что никто не может получить спасения вне вселенской церкви; что признает и чтит истины, утвержденные четырьмя великими соборами; что крещение смывает все грехи; что покаявшегося на исповеди грешника надлежит безоговорочно допустить к приятию тела и крови господней.

Неожиданно по всему собранию иерархов церкви проходит трепет напряженного внимания, трепет возбуждения и ожидания. Герберт все такой же спокойный и сосредоточенный.

— Не осуждаю бракосочетаний, — громким эхом отдаются о стены и колонны собора спокойные, хорошо взвешенные слова. Аарон видит тревогу в глазах авентинского аббата Льва и чуть ли не гнев. То же самое и в глазах почти всех немногочисленных аббатов и приоров, принадлежащих к клюнийской конгрегации.

— Изволь, достойный собрат, — врывается в полную напряжения тишину голос архиепископа Арнульфа, — точнее определить, что ты понимаешь под словами: «Не осуждаю бракосочетаний».

Аарон отчетливо слышит, как колотятся вокруг сердца. Но не слышно, как бьется сердце Герберта. Пожалуй, так же, как и раньше, потому что не чувствуется никакой тревоги в его голосе, когда он произносит:

— Я понимаю это так, что, согласно Священному Писанию, священным канонам и наставлениям отцов, каждый, кто не принял обет монастырского безбрачия, может вступать в освященный духом святым брачный союз.

— Ты не совсем ясно высказался, достойный собрат. — Голос Арнульфа звенит настойчивостью и каким-то вызовом. — Изволь объяснить, считаешь ли ты согласным с Писанием, святыми канонами и наставлениями отцов право на священнический сан за женатыми?

— Считаю.

«Стало быть, Тимофей мог бы взять за себя Феодору Стефанию и быть помазанным», — с облегчением и радостью думает Аарон.

— Правильная твоя вера, — торжественно говорит архиепископ Арнульф.

Лицо его лучится радостью. И лица большинства епископов. Только среди сторонников клюнийской конгрегации раздается еле слышный шелест возмущения.

— Ты сказал: священнического сапа — но не епископского? — отзывается Григорий Пятый.

— Но не епископского.

Шелест клюнийцев не стихает, но смягчается.

«Нет, не везет Тимофею, — думает с грустью Аарон, — он же мечтал быть помазанным на епископство».

— Правильная твоя вера, — шепчет Григорий Пятый.

На лбу его выступает жемчужный пот, губы сжаты, брови сведены. Аарон отчетливо читает, что невидимыми буквами написано на сморщенном, потном лбу: ведь и он, папа, должен был вот так же возглашать свой символ веры, но погодите: дайте ему прожить лет двадцать, и вы уже по-другому будете возглашать, достопочтенные архиепископы и епископы!

Архиепископ Арнульф отходит, улыбаясь, все еще держа Евангелие на вытянутых руках.

Папа наклоняется над коленопреклоненным Гербертом, набрасывает ему на плечи вытканный из белой овечьей шерсти паллий.

Приближается диакон в вытканной золотом далматике, держа на руках, так же далеко вытянутых, большой серебряный поднос. На подносе сверкает перстень. Две руки протягиваются к перстню.

— Нет, отец и брат, — говорит Оттон пане. — Христос впереди Петра, императорское величество впереди папского. — И надевает перстень на палец Герберту.