Серп языческой богини

Действительно, зачем ей Викуша, когда Далматов имеется?

Снег сохранил следы чужаков. Тянулись они к берегу, и Саломея пошла рядом с протоптанной дорожкой. Мороз крепчал. С хрустом проламывался наст, и Саломея проваливалась в рыхлые сугробы. Сейчас остров не выглядел опасным. Небо прояснилось. Солнце повисло над вершинами елей, окрашивая их нарядной зеленью. Сияли сугробы.

И лишь в лесу свет исчезал. Он пропадал как-то сразу и вдруг, погружая окрестный мир в густую лиловую тень, как будто мир этот, вместе с елями, березами и старыми камнями, выраставшими из земли, вырезали из лилового аметиста.

Красиво.

И жутковато.

Наверное, не следовало уходить так далеко… и вообще выходить из дому. Одной. Без оружия.

Хрипло закричал ворон. И черные тени поднялись к небу, стряхивая на голову Саломеи снега. Мелькнула тень слева.

Справа.

И впереди тоже. Тени стелются у земли, и не понять – реальны они или же рождены страхом.

Не бежать. Кто бы это ни был – не бежать. Остановиться. Вдохнуть воздух – обжигающий, ледяной – и медленно развернуться.

Ухнуло сердце: никого.

Смеется ворон. И тявканьем отзываются волки. Как Саломея забыла о волках? О чем она думала?

О Зое в меховой курточке, в голубом костюмчике и розовых сапожках. О том, что Зоя следит за ногтями, волосами, да и вообще всем, потому что она – настоящая женщина. А Саломея тогда кто? Недоразумение, которое не вовремя выпало из зимней спячки.

Ревность?

О нет, скорее обыкновенная злость. Зоя ведь не виновата, что она лучше.

Саломея сделала шаг, пытаясь попасть в собственный след, когда на тропу перед ней выскочил волк. Волк был крупным, черного окраса. Он широко расставил передние лапы, неправдоподобно тонкие и длинные, пригнул голову и оскалился. Желтые глаза его смотрели на Саломею неотрывно.

В них не было злости, но лишь предупреждение: еще шаг, и тебе конец.

Предупреждению Саломея вняла. Она остановилась, медленно вытащила руки из карманов и сказала:

– Мы с тобой одной крови.

Волк зарычал. Наверное, не поверил.

Ну, и что делать?

Время шло. Волк все так же разглядывал Саломею, а она – волка, но осторожно, опасаясь спровоцировать взглядом.

– Я читала, что на самом деле волки не нападают на людей… разве что бешеные. Ты не бешеный?

Розовый язык вывалился из приоткрытой пасти.

– Если нет, то… может, разойдемся? Ты своей дорогой. Я – своей. Я тебе не враг.

Волчья голова нагнулась ниже, а шерсть на загривке опала. И волк, вздохнув, улегся поперек тропы. Саломее показалось, что зверь улыбается.

– То есть туда мне нельзя? А если дальше? – Она медленно сделала шаг назад, надеясь, что не оступится и не упадет.

Волк лежал.

Еще шаг. И третий. На пятом зверь поднялся и пошел за Саломеей. Он явно не собирался оставлять ее одну, как не собирался и убивать. Во всяком случае, пока.

– Тебе что, совсем нечем заняться? – Голос прозвучал жалобно. – Ну какое тебе до меня дело?

Волк кивнул: никакого.

– Тогда чего ты за мной увязался, а?

Еще шаг… лес закончится и… что? Голый берег? Тут хотя бы на дерево залезть можно. Теоретически.

У самой кромки леса волк остановился, развернулся и нырнул в тень. Он вдруг исчез, словно и не было его… а если и вправду не было?

Саломее примерещилось?

Или не примерещилось, но что-то спугнуло зверя.

– Эй! – Саломея сунула руку в карман. – Выходи! Или я стреляю!

Качнулись еловые лапы, стряхнули снег, пропуская человека, которого Саломея точно не ожидала здесь увидеть: серая охотничья куртка с меховым воротником, высокие сапоги, мягкие перчатки и камера на плече. А лица за ней опять не увидать.

– Клевый эпизод, – сказал Толик, опуская камеру. – Жалко, что он ушел… Стой! Да. Вот так смотри. Ей нравится, когда так смотрят… выразительно. Зойка не умеет. Зойка – это почти что сойка. Бесполезная птица. Но мы ей должны.

– И давно вы за мной следите? – Саломея попыталась унять дрожь в коленях. Дрожь не унималась.

Пожав плечами, Толик отвернулся. Стеклянный глаз камеры скользнул по еловым лапам, взрытому снегу и вернулся к Саломее. В линзе она видела свое отражение, искаженное, выпуклое и такое пугающее.

– Вы могли бы раньше его спугнуть.

Это не упрек, но необходимость. Тишина давит на уши.

– Эпизод был классный. Ты на маяк?

– Нет.

– Рядом. Там, – Толик указал на цепочку волчьего следа. – Там классно. Наверное. Я не бывал здесь раньше.

Саломея ему не поверила, и Толик понял.

– Ну ладно, – сказал он, опуская камеру. – Бывал. В прошлом году. С приятелем. Рыбачили. Приятель утонул. Уже потом. А рыбачили тут.

Глаза у Толика выпуклые, крупные, а сами черты лица – мелкие. И все это лицо словно собрано из разных частей, наспех. Оно невыразительно, и кажется, что именно поэтому Толик за камерой и прячется.

– Зачем вы вообще за мной пошли? – Саломея обняла себя, пытаясь хоть как-то согреться.

Толик вопроса не услышал. Он повернулся и, сгорбившись, сунув под мышку камеру, зашагал по волчьему следу.

Идти за ним? Возвращаться? Продолжить путь к пустому берегу? На берег Саломея насмотрелась. А вот к маяку наведаться стоило бы.

Он стоял на каменном бугре, лысом и покрытом блестящим панцирем льда. Маяк врастал в гору и спускался ниже, в черную воду. Озеро обгладывало его, как голодный пес глодает кость, и старые валуны, из которых собирались стены, побелели.

Толик, присев на корточки, снимал их, а еще волны и коричневый кленовый лист, застрявший между камнями. Тень маяка падала на воду и сливалась с чернотой.

– Ты знаешь, что это озеро никогда не замерзает? – Камера вновь повернулась к Саломее. – Ладога вот мерзнет. И другие. Лед толстый. Машину выдержит. А здесь – только по самому краю. Почему так?

Ветер толкнул, сдернул капюшон куртки. Шершавый язык его лизнул щеки, тронул волосы.

Красиво.

И жаль, что нет льда. По льду можно было бы уйти с острова.

Внутри маяка все было бело, не снег – птичий помет, проевший стены и старые балки. Летом здесь должна стоять невыносимая вонь, но сейчас пахло лишь водой и йодом, пусть запах этот и странен для озера.