Серый - цвет надежды

А пока мы медленно выходили из голодовки: таскали на себе килограммовые послеголодовочные отеки, теряли сознание от резких движений, но все же мало-помалу приходили в себя. Первого сентября за Татьяной Михайловной явились.

– На этап!

Ну, тут уж мы навалились на нашего "врача-палача" Волкову. Кстати, потом она вышла замуж, поменяла фамилию и стала... Зверева. Честное слово, это не беллетристический ход - у меня и фантазии не хватило бы. Наша Вера Александровна вполне историческая личность, и прятать ее имя от КГБ нет надобности. Они и так хорошо знакомы. Не позволили мы увести Татьяну Михайловну, вызвали медчасть:

– Двух суток не прошло после голодовки! От работы вы ее освободили, а от этапа - нет? Да вы знаете, что такое этап?! В общем, так: признаете Великанову годной к этапированию, а с ней по дороге что-то случится - мы все свидетели. Не открутитесь потом!

Подействовало - то ли это увещевание, то ли заявление в прокуратуру. Но уже ясно, что быть нам вместе считанные дни. И радуемся, и грустим. И собираем ее в дорогу. Пани Ядвига шьет из обрезков кроя комнатные туфли прочные, красиво простеганные, неторопливой зэковской работы. На них она еще и вышивает сложную символику: тут и мы все, и прошлое, и будущее, и звезды, и колючая проволока. Я записываю все стихи, которые могут пройти цензуру из "детского цикла". В виде подарка внуку Татьяны Михайловны - вдруг да пропустят? Татьяна Михайловна переживает:

– Я уеду, за вас наверняка возьмутся с новой силой. Да, похоже на то. Главные свои сюрпризы они наверняка придерживают, чтоб Татьяна Михайловна не могла о них рассказать на свободе. Ну да ладно, связь все равно будем держать - не зря так подробно обговаривали наши СПОСОБЫ. Выше нос! Не пропадем!

Татьяна Михайловна раздает все свои вещи. Тане - словарь, мне Библию и томик Мандельштама, одежду - всем поровну. Ссыльные уже едут в своей одежде, и на вахте Татьяну Михайловну ждет посылка из дома - с вещами "гражданского образца". Мы уговариваем ее взять что-то теплое с собой - ни в какую!

– У меня все будет, а у вас пока - ничего. И когда пятого сентября за ней приходят - так и идет к воротам без телогрейки, в чем есть, с маленькой самодельной сумкой. В сумке - все наши подарки и запихнутый Раечкой в последнюю минуту кусок лагерного хлеба. Все уже переговорено, но как трудно прощаться! Присели перед дорогой - по старинному обычаю. Провожаем гурьбой до ворот. Трижды, по-русски, целуемся. Пани Ядвига крестит ее католическим крестом, а мы - православным. Худенькая, седая женщина исчезает в воротах, и с грохотом закрывается замок.

Все. Проводили. Освободившись, я позвоню к ней в ссылку, потом буду звонить уже из Лондона и читать в трубку посвященные ей стихи. Но увидеться мы так и не увидимся: после освобождения я буду слишком слаба для тяжелой дороги в Казахстан. И теперь грызу себе локти: как же все-таки не поехала? Какое там сердце? Какой бронхит? Как можно было считаться с такой ерундой? Ну не держалась бы на ногах - Игорь бы доволок! А теперь - когда удастся обняться? Господи, прости мне ту дурацкую слабость, сделай, чтоб удалось!

А пока я перебираю ее письма - те, что она писала мне в зону. Они у меня всегда были при себе.

"Ирочка, дорогая, у Беллы Ахмадулиной есть такие строчки в стихе Пабло Неруде:

Да было ль в самом деле это?

Но мы, когда отражены

В сияющих зрачках поэта,

Равны тому, чем быть должны.

А прочла и сразу вспомнила и ощутила, как мы читали Экклезиаста". И еще:

"...помню я Вас и всех всегда и постоянно, и мысленно разговариваю, спорю даже. Все-таки не успели мы с Вами доспорить на разные темы!" И еще:

"...постарайтесь не болеть и научиться терпению и терпимости. Я не хочу сказать, что их нет у Вас, просто нужно больше, всем больше, чтобы понимать других и непохожих".

Ну как же - конечно, Великанова оказывала на меня дурное влияние: она прямо противоречила моральному Кодексу строителя коммунизма... И я училась, училась, училась терпению. Времени впереди хватало - отпустившие мне срок на обучение были щедры.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Потом уже оказалось, что Татьяну Михайловну вовсе не повезли сразу в ссылку - ей дали два месяца лагерной тюрьмы, ПКТ, "за отказ от ношения нагрудного знака и злостное нарушение режима содержания". Сентябрь и октябрь она провела в нетопленой одиночке уголовного лагеря - разумеется, безо всякой посылочной одежды. А ведь тогда уже были заморозки... И там же она держала нашу заранее объявленную голодовку - в защиту своих сограждан.

Главам 36 государств, подписавших ХЕЛЬСИНКСКОЕ СОГЛАШЕНИЕ

Мы, политзаключенные женщины Советского Союза, свидетельствуем, что в нашем государстве нарушаются основные права человека.

Советские граждане лишены свободы слова, печати, собраний, права выбора места жительства, права свободного передвижения даже в пределах собственного государства, подвергаются дискриминации по национальным и религиозным признакам, а также преследованиям за убеждения.

Мы свидетельствуем, что в Советском Союзе жизнь не только политзаключенных, и не только заключенных вообще, но и всех граждан регламентируется не столько законом, сколько секретными инструкциями. Поэтому советские люди лишены возможности даже достоверно знать свои права и обязанности, и тем более их реализовать. Они находятся в обстановке бесправия перед советской тоталитарной машиной.

В подтверждение этого мы готовы привести конкретные факты перед любой международной комиссией.

Мы считаем, что только государство, уважающее право своих граждан, заслуживает доверия в международных отношениях.

Мы выражаем солидарность со всеми, кто имеет мужество бороться с ложью, произволом и насилием.

Не имея сейчас никакой другой возможности защитить своих сограждан, с 7 сентября 1983 года мы объявляем восьмидневную голодовку в защиту их попранных прав.

6 сентября 1983 г.

АБРУТЕНЕ, БАРАЦ, БЕЛЯУСКЕНЕ, ВЕЛИКАНОВА. ЛАЗАРЕВА, ОСИПОВА, РАТУШИНСКАЯ, РУДЕНКО

Что это значит - голодать в ПКТ, - мы поняли позже, когда самим пришлось. А эта вторая подряд голодовка обошлась для нас семерых сравнительно легко. Во-первых, администрация сделала нам неожиданный подарок: Владимирова в очередной раз отправилась в больницу. Никто не орал над ухом, не шпионил за нами - вот только недосчитались мы нескольких шариковых ручек, а они в уголовной больничке большой дефицит и предмет спекуляции. Тихо-тихо было в нашей зоне. Последним цветом пылали астры и поздние георгины. Рябиновые гроздья налились красным. Нюрка шастала по зоне на мягких лапках, и дежурнячки уже привычно подкармливали ее. А осенние мордовские закаты светили еще долго после того, как солнце уходило за забор. Изолировать и кормить нас насильно никто не пытался. Подуст тоже куда-то делась. Вечерами мы топили наш "камин" - добиться, чтобы вставили вывалившуюся печную дверцу, мы смогли только в августе 85-го. Впрочем, так нам даже нравилось - в наши иссохшие тела шел живой жар, а догоравшие угли постепенно меняли цвет. В голодовке вообще становишься гораздо чувствительнее к цвету и запаху, зрение делается более выпуклым, и лучше замечаешь медленные детали жизни. В темно-коричневой колодезной воде плавал рябой, наполовину желтый тополиный лист - и мне это казалось так красиво, что я медлила зачерпнуть воды вовсе не от слабости.

В первые дни голодовки пришел в зону кагебешник из Москвы со свитой из местной администрации. Видимо, уже прогремело для них с ясного неба сообщение о мятежной зоне. Общаться, впрочем, не пробовал - видел, что говорить с ним здесь никто не станет. Вообще-то каждая из нас вела себя по-своему: кто считал возможным с ними разговаривать, кто нет, но права приходить к нам в зону мы за ними не признавали. В конце концов, лагерь - в ведении министерства внутренних дел, и КГБ нечего к нам соваться. Мы не приговорены к обязательному с ними общению и в гости их к себе не звали! Понюхал москвич и уехал.