Серый - цвет надежды
Шрифт:
Одновременно мы проходили курс зэковских хитростей: как передать записку из любой камеры в любую. Техника была фантастической. В ход шли бумажные трубки, нитки, резинки из трусов, куски мыла и тому подобное. Да простит мне читатель, что я не углубляюсь в детали. Обещаю все как есть рассказать после уничтожения последнего карцера в моей стране.
Соседки, близко знакомые с бытом ЛТП и мужских уголовных лагерей, охотно сообщали нам потрясающие подробности. Некоторым из них я бы не поверила, если бы Игорю не рассказывали то же самое расконвоированные зэки, когда он приезжал в Мордовию. Чего стоила одна только история о том, как проносят в зону запрещенный алкоголь. Наиболее благонадежные уголовники отправляются на дневные работы вне лагеря - поднимать отечественное сельское хозяйство, колоть начальству дрова и мыть посуду, ну и так далее. На ночь они возвращаются в зону. И умудряются иногда пронести через обыск до трех литров спирта. Как? На это разработана целая технология. Берется презерватив и соединяется герметично с тонкой пластиковой трубкой (кембриком). Затем расконвоированный все это хозяйство заглатывает, оставляя наружный
Иногда мне казалось, что нормального человеческого мира больше не существует, и я нахожусь в большом сумасшедшем доме. Тогда мы с Таней затевали бесконечные споры о строгом определении - что такое человеческое существо? Определение мы, конечно, так и не нашли - во всяком случае, вызывающего абсолютное "да". Но нам от этих споров становилось все же легче.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Вернувшись под конец августа в зону, мы ахнули: бывший наш изгаженный участок цвел и благоухал. Начатые еще с нашим участием дорожные работы были закончены по всем правилам: тридцать сантиметров щебня, сверху песок. Это, кажется, были единственные во всем лагере дорожки, не превращавшиеся в болото при дождях. Были уже готовы и дворовый камин, и погреб. Нашли выгоду и в глухом заборе - теперь за домом можно было загорать, и никто нас не видел. Каждый комочек земли был разрыхлен, удобрен и полит. По забору вилась фасоль (местная охрана не знала, что это такое, и не обрывала). Под цветами были лихо замаскированы дикий лук и укроп. Подрос клевер, его уже можно было пускать на салаты. Наши подшучивали, что не хватает только бассейна. Дежурнячки, кажется, гордились достижениями зоны больше всех - они еще на вахте начали нам петь, что мы теперь участок не узнаем. А запустив в ворота, забежали вперед, чтоб не пропустить выражение наших лиц. Надеюсь, что они были удовлетворены. Созидательные способности "политичек" стали у них легендой и, боюсь, аргументом для уничижения уголовниц.
– Вон на политзоне - хозяйство! А у вас - только крысы шастают! Непутевые!
Шалин с компанией поначалу старались установить с зоной хорошие отношения, ларька никого не лишали, а пани Лида с пани Ядвигой в один день и час пошли на долгосрочные свидания с родными. Уж на это были теперь самые роскошные цветы, и мы нарезали по большому букету. На нас с Таней обрушилось невиданное изобилие пищи - наши откладывали эти два с половиной месяца все, что могло долго храниться - "для шизиков". Были и неприятные новости. Прикрылась "швейная лавочка" пани Лиды. Владимирова, будучи в Саранске, наябедничала гебушникам, что дежурнячки у нее шьют всякие мелочи. В доказательство она привезла в Саранск обрезки их форменной ткани, которые потихоньку стащила с машинки. Зачем ей это понадобилось? Ведь выгоды ни на грош! Но кто вообще поймет психологию доносчицы? Дежурнячкам, разумеется, вкатили по выговору, предупредили, чтоб они не вздумали обижать Владимирову за донос, и настрого запретили им шить у пани Лиды. Они с горя поведали всю эту историю нам, но у нас иллюзий насчет "Птички" и до того не было. В тюрьме КГБ ее к тому же подкачивали наркотиками. Оля и Рая, бывшие с ней в одной камере, рассказывали, что с очередной беседы она пришла, еле держась на ногах. Глаза в разные стороны смотрят, зрачки расширены, лопочет что-то, свою койку найти на может... Ну что с ней такой делать? Выделили ей отдельный кусок земли под грядки, чтоб не путалась под руками, и старались жить максимально от нее обособленно. Так же уходили от слежки, выматывая ее ночным шитьем, так же выдавали ей порцию из бандеролей... Она по-прежнему то липла с разговорами, то устраивала скандалы с истериками... Шалин хладнокровно выслушивал ее матерную брань и угрозы нас всех "пришибить", но обрывать не пытался, очевидно, это входило в программу.
С нашим приездом в быт зоны вошли повальные обыски - чуть ли ни каждый день. Подымали пол, лазили в канализацию, рылись в бумагах... Никогда не находили, что искали, но обыски продолжали с упорством, достойным лучшего применения. Мы же тем временем сообщали все, что происходит в зоне, на свободу, передавали копии заявлений, мои стихи. Тут уж наши бедные тюремщики могли уверовать не только в радиопередатчик, но и в телепатию. Особенно их добило поздравление зоны президенту Рейгану, переизбранному на второй срок. Логика наша была проста: если советское правительство поздравляет вновь избранного президента от имени всего народа - и, стало быть, нас в том числе, - то почему бы нам не сделать это самостоятельно? К чему поручать это дело Черненко? Ну мы и написали вполне дипломатический и доброжелательный текст, поставили подписи - и Рейган получил этот маленький клочок бумаги очень быстро - кажется, на второй день после переизбрания. Если учесть, что мы с Таней - наиболее подозреваемые в переписке со свободой - были тогда в очередном ШИЗО, а вся остальная зона не имела свиданий уже около трех месяцев, что оставалось думать сбитому с толку КГБ? Они с горя понеслись в зону предъявлять претензии по этому поводу - и так мы узнали, что поздравление дошло. Это было забавно. Получалось, что обратную связь нам обеспечивали гебешники, добросовестно и возмущенно информируя нас о наших удачах. Они
же мне и сообщили в свое время, что мои стихи публикуются на Западе: мол, вы с нами поговорите, Ирина Борисовна, а мы вам за это покажем ваши книжки... Ну, разговоры с ними разговаривать ради этого мне было ни к чему - что я, своих стихов не видела? А вот за информацию спасибо, пустяк, а приятно.Так мы и жили, и пока не начались сильные осенние ветра - особых неприятностей не было. Казалось бы, почему люди, живущие в новом корпусе, должны зависеть от ветра? А очень просто. То и дело рвались электрические провода, и лагерь оставался без энергии. Это означало, что нет света - и неизвестно когда появится, а кроме того, теплую воду в батареи качали нам с больнички электрическим движком. Значит, пока не наладится со светом, не будет и тепла. Вот когда мы вздыхали по оставленным в старой зоне дровяным печкам. Хоть они и были наполовину развалены, а все же что-то давали. Тут мы оказались в полной зависимости от хозяйственных способностей нашей администрации - а нет ничего хуже: способности эти сводились даже не к нулю, а к некой отрицательной величине. Нельзя сказать, что батареи нормально грели и когда было электричество - угля для кочегарки хронически не хватало. Но на этот случай Арапов приволок нам "козла" - электрический нагреватель, и, таская его из спальни в спальню, мы все же сумели не вымерзнуть окончательно.
Пошла кампания изготовления самодельных свечей: Галя выбивала из санчасти парафин для горячих компрессов на свои больные суставы. Мы крутили нитяные фитили, натягивали их внутри пластиковых трубок (это были шпульки от бобин с нитками - отходы нашего швейного производства) и заливали трубки отработанным парафином. При этих свечах читали, писали письма, передвигались с ними по темной зоне. Галя смеялась:
– И от моей болезни есть какой-то толк!
Когда я говорю об отсутствии каких-то особых неприятностей - это означает обычный быт нашей зоны: месяцами подряд конфискуемые письма, тревога за близких и повторяющиеся изо дня в день усилия, чтоб не скатиться в бесцветную, бесконечную пропасть, которая называется таким коротким словом - тоска. Таня за весь срок получила только два письма от мужа, из пермского лагеря. Гале гораздо чаще, чем письма от Василия, вручали акты о конфискации ("письмо подозрительно по содержанию"). Галя пыталась спорить: ведь письмо ее мужа уже прошло лагерную цензуру в Перми! Что же, для разных цензоров разные правила? Но не было для цензуры вообще никаких правил: хотели пропускали письмо, хотели - нет. Хотеть им или не хотеть - решалось в КГБ, а нам они ничего объяснять не были обязаны. Напишешь письмо на двадцати листах - и через пару дней акт - "письмо конфисковано как содержащее условности".
– Да нет там никаких условностей!
– А вот мы нашли.
– Ну покажите, какие строчки вам не нравятся, я перепишу письмо без них.
– Вы сами должны знать.
А все дело в том, что КГБ ведет свои психологические этюды, и по их плану Игорь не должен получать сейчас от меня писем вообще. Потом, через несколько месяцев, когда он изведется от тревоги - к нему подступят с очередной беседой: мол, меня надо спасать, он сам знает, до чего я доведена и какие у меня шансы выжить так семь лет. Так вот, если бы он был с ними откровенен - может быть, можно было бы что-то для меня сделать... Игорь был откровенен - высказывал им, что он по их поводу думает. Но они в таких случаях необидчивы, времени у них много. Сейчас брыкается, может, через годик согласится. А переписка все-таки - взаимное влияние, так уж лучше сводить ее к минимуму. Не слишком ли роскошно - двадцать четыре письма от жены в год!
Иногда письма конфисковывались действительно по подозрению, и тогда цензор снисходила до объяснений. Например, как-то, подшучивая над Игорем, я съехидничала что-то насчет усов и бороды. Так бедная цензорша подумала, что я имею в виду усы и бороду классика марксизма-ленинизма! Так и объяснила:
– Письмо конфисковано, потому что вы шутите насчет Карла Маркса.
Воистину, непостижим ход цензорской мысли. Она и не допускает, что кто-то еще кроме их дорогих идеологов может быть усатый-бородатый! Это недоразумение решилось нетипично легко. Я предъявила ей фотографию Игоря, и она хлопнула себя по лбу:
– Ой, правда, я же вам сама эту фотографию принесла! Я просто забыла, что ваш муж носит бороду!
И письмо было отправлено.
У тех, кого привезли из Прибалтики, были дополнительные проблемы. Они имели право писать на родном языке, а это означало, что мордовские гебисты ничего не поймут. Как же беднягам это пережить? Приставали к нашим:
– Пишите по-русски!
– С какой это стати я своему сыну буду писать на чужом языке?
– А чтоб цензор понял!
– Я письмо не цензору пишу. Ищите переводчика, это ваше дело.
Пригрозили, что письма не по-русски пропускать не будут. Но тут уж ощетинилась вся зона - с нас бы сталось пойти на серьезный конфликт. Либо отказались бы от переписки все вместе, либо забастовали бы... Цензура отступила. Теперь она делала так: посылали письма куда-то на перевод, а потом уже цензурили. В итоге одно из писем пани Ядвиги добиралось до дома больше четырех месяцев, а уж три месяца - было прямо-таки нормой бытия.
Те же попытки были насчет разговоров с родственниками на свидании:
– Или говорите по-русски или молчите! Переводчиков у нас нет!
– Хорошо, буду молчать, но с родными по-русски говорить не стану, ответила пани Ядвига.
– Объясню, что мне запретили говорить на родном языке, и все свидания проведу молча.
Тут они сообразили, что это получится уже политическая демонстрация с большим резонансом в Литве, и махнули рукой:
– Говорите как хотите!
Но свидания были такой редкой вещью, что в ту осень и зиму нам о них думать не приходилось. Было мне положено свидание в начале ноября, но всем было понятно, что лишат: 30 октября - День политзаключенных, и значит голодовка, и значит - свидание свое я проведу в штрафном изоляторе.