Серый - цвет надежды

– Своих, значит, не закладываете?

– Соображаешь.

– Ну и правильно. Своих закладывать - за падло. Так почитай стихи, а?

– Вася, жалко мне твоих трехсот рублей. Топай на больничку, а останется время - вернешься, тогда поговорим.

– А ты, может, из ваших кого позовешь? У вас тут что, все верующие?

– Не все, Вася, но здесь тебе дела не будет. Уж я-то знаю.

Его убеждает не столько аргументация, сколько моя улыбка: он понимает, что дела, действительно, не будет.

– Ладно, Ириша, я поконал. Я еще приду. У вас тут никто не стучит?

– Есть одна, но сейчас она не в зоне. Из здешних никого не бойся. Но вот если охрана тебя в нашей зоне найдет - не откупишься. Здесь КГБ замешан, так что рискуешь.

– Меня сроду не заметут.

– А сел-то как?

Оба смеемся, и он перемахивает через нужный забор. В доме я о Васе, конечно, не говорю, знаю, что подслушка не дремлет. Интересно, кто он? Вор? Растратчик? Убийца? Кто бы ни был, а соскучился по человеческому разговору. Сижу за машинкой, шью. Стихи сегодня не идут, и я строчу "вхолостую". Пани Ядвига штопает старую лейку - опять протекает. Умение штопать посуду у нас еще от наших "бабушек": запаять нечем, так они придумали забивать отверстие нитками. Игла с ниткой пропихивается туда-сюда, потом она лезет уже с трудом, потом приходится протягивать ее плоскогубцами. Когда дырка заполнена до отказа - остается подрезать с обеих сторон торчащие нитки, и пожалуйста - наливай что хочешь. От воды нитки разбухают и не пропускают ни капли. У нас есть пара штопаных кастрюль - так в них можно даже кипятить воду. В таких мирных занятиях мы проводим около часу, и тут в цех входит пани Лида. Делает мне знак рукой, и мы идем наружу.

– Ирочка, вас какой-то молодой человек спрашивает. Он тут, за поленницей.

Пани Лида истинно по-зэковски невозмутима, только в глазах веселые искорки.

– Побеседуйте, а я посмотрю, не ходят ли дежурные.

И пани Лида отправляется на дорожку, а я - беседовать с Васей.

– Ну как слазил? Все в порядке?

– Какое в порядке! Шкуры эти больничные бабы. Пока я с одной был, две другие позавидовали и поскакали на вахту стучать. Дуры! Я б и им потом не отказал. А так еле ноги унес. Ты с этими дешевками дела не имей - бабы всегда продадут, особенно, которые с "общака". У вас, ты говоришь, не такие?

Рассказываю ему про наших. Осторожно, конечно, никаких секретов. У меня еще нет уверенности, что он сам-то не продаст. Вася слушает с открытым ртом.

– И на КГБ плюете?

– Плевать не плюем, но игнорируем.

– Ира, слышь, у меня семь классов. Ты давай попроще выражайся.

– Ну, тогда - плюем!

Когда оба отсмеялись, читаю ему стихи, ведь обещала.

– Ира, ты спиши их на бумажку. У нас один на гитаре лабает.

– У вас и гитара есть?

– Ну, тут теперь нет. Недавно хлопцы начальника режима гитарной струной удавили. Кто сделал - не нашли, а гитару забрали. Но я здесь ненадолго, я сам туберкулезный, меня два раза в год сюда на больничку возят. А на нашей зоне гитары аж две, мы их под самодеятельность получили.

– Ладно, перепишу. А как я тебе передам?

– Я теперь пару дней на перелаз ходить не буду. А тут завтра будет один из наших, Комар его кличка, он вам будет проволоку на ограждении подтягивать. Так ты ему сунь, только осторожно.

– А у тебя какая кличка?

– Шнобель.

– Почему Шнобель?

– Вон видишь шрам на носу? Шесть швов накладывали, и переносица перебита была. С одним фраером зацепился.

Оказывается, что Вася - профессиональный вор, начал еще с детдома.

– Озверел от бедности.

Потом, как водится, лагерь для малолетних преступников, потом обучение у самого знаменитого киевского карманника, потом четыре года краж и "красивой жизни".

– Ни разу не попался. Менты уж за мной охотились, а зашухерить не могли. Так они, гады, меня просто так хапнули, когда я и не крал. Пошел в магазин, стою в очереди. Вдруг меня двое обжали, а какая-то баба кричит, что я у нее кошелек из пальто попер. Баба, ясно, ихняя была, и понятые ихние. Ну, засудили, конечно, у них уже все готово было. Они так любят.

– Вася, а если б у тебя жизнь нормально сложилась, ты бы не крал?

– Не знаю. Когда пацаном был - в моряки хотел. А теперь уже втянулся и красть буду до смерти. А ту бабу увижу - пришью. Ты, Ириша, только меня не перевоспитывай. У меня эта агитация насчет честной жизни уже в печенках сидит. Нет ее, честной жизни! Ну, кто честный? Ты глянь, все воруют вокруг. В детдоме у нас и директор крал, что нам полагалось, и завхоз. В лагере тоже кому не лень. Или менты те честные, что меня взяли? Или тот судья, или тот прокурор? Просто - ихняя власть, а зато я, когда на дело иду - один против всех! Знаешь, как здорово!

– Есть, Вася, честная жизнь. Только она еще труднее, чем твоя.

– Это ты про таких, как вы тут? Ох, бабоньки, уважаю я вас, прямо шляпу снимаю. А только толку от ваших мечтаний не вижу. Вы что ж, думаете, целый народ по справедливости может жить?

– Когда-нибудь сможет.

– Так то - может, через тыщу лет, и то вряд ли. А мы живем сейчас. У тебя, небось, даже и меховой шубки в жизни не было?

– Не было. Даже зимнего пальто не было.

– Эх, Ириша, не встретились мы с тобой на свободе! Я б тебе всего достал - да ты, наверное, не взяла бы?

– Нет, Вася, краденого бы не взяла.

– Господи, бывают же такие бабы! Почему мне ни одна такая не попалась? Ведь так и липнут, шкуры, когда при деньгах - и того им подай, и этого. У тебя мужик-то кто?

– Был инженер-теплофизик, потом его с работы погнали, когда КГБ до нас добрался. Теперь слесарь.

– Ждет тебя?

– Ждет.

– И правильно. Я б ему морду набил, если б он не ждал. Ты, Ириша, хочешь - напиши ему, у меня корешки на свободе. Не сомневайся, воры не продают, у нас с этим строго. Век свободы не видать - передам!

– Подумаю, Вася. Иди, не задерживайся тут, сейчас нам обед принесут, дежурнячки пойдут по зоне.

– Ириша, можно я тебе руку поцелую? Я в кино видел - там женщинам руки целовали. Ой, какие пальчики тоненькие! Ну пока.

– Счастливо!

Две недели у нас шла переписка с туберкулезниками с уголовной зоны. Она расширилась - в нее вступил Васин наставник по воровским делам по кличке Витебский. Особо знаменитым ворам, авторитетам в своей среде, дают "дворянские" клички - по названию их города. Это считается самым престижным. Витебский этот тоже заинтересовался странным, нигде кроме лагеря невозможным соприкосновением двух миров - нашего и воровского. В итоге наши письма стали носить энциклопедический характер - обеим сторонам было интересно знать как можно больше про другой мир. Мы читали их письма все вместе, и Вася в нашей зоне иначе не назывался, как "Ирин вор". Перевоспитывать их мы, конечно, не пробовали - пытались понять. Витебский писал, что он вор по призванию и воровал бы в любой стране и в любом обществе, даже в Америке (Америка ему казалась пределом благоденствия и законности). Нас он очень зауважал, когда узнал, что мы не выполняем никаких издевательских требований КГБ и администрации. И тут же написал, что у них в уголовных лагерях есть такое понятие "отрицалово" - от слова "отрицать". Это - зэки, которые работать не отказываются, но ментов ни во что не ставят, не заискивают перед ними и унижать себя не позволяют - предпочитают карцеры. Для понятности он приводил пример.

"Если начальник нарочно уронит ключи и скажет "подними" - я не подниму, пусть хоть в ШИЗО сажает. А которые перед начальством шестерят называются козлы".

Васю больше тянуло в лирику и самоанализ. Он писал, что ему не по себе при жестоких уголовных "правилках", не по сердцу участвовать в избиениях, когда все бьют насмерть одного. Но и он бил, потому таков их "закон": предателю нет пощады. В конце концов, весь мир основан на жестокости. Одновременно просил еще и еще стихов, а Витебский насмешливо комментировал: