Сержанту никто не звонит

— Все к лучшему. Время. Он сказал: время. И был противен сам себе. Ты хорошо воспитал моего брата, старый судья... За тебя! — он поднимает кубок. — За тебя, братишка! За тебя, старый герцог — пусть ад будет к тебе помягче. За тебя, князь — надеюсь, твоему княжеству достанется хороший правитель... За тебя, Вальмир — твой сын станет герцогом, ты знаешь? И за тебя, Карл, — Салим смотрит в потолок. — Надеюсь, ты все же там...

Через пару часов в дверь постучит слуга...

«Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю».

Хрупкость — это когда человека не может сломать никто, кроме него самого...

Но иногда и он сам — не может.

ХМУРОЕ СТЕКЛО

Вперед! руби! коли! Упали... Плеснуло поле мертвецами -

Кровавой изморозью стали, осколком хмурого стекла.

Развёрнутые знамёна, барабанный бой, звенящий глас металла — боевые рожки швейцарской пехоты. В бой идут ветераны, гордость армии — её кровь и плоть, облачённая в одинаковые коричневые камзолы, чёрные кожаные башмаки, коричневые чулки до колен, начищенные, полыхающие солнцем гребенчатые шлемы. Тысяча сто пик, триста пятьдесят аркебуз, колесцовых и фитильных, полторы тысячи коротких пехотных палашей... Идеально ровный строй, чёткий шаг — и вдруг всё взрывается воем, грохотом орудий. Летят клочья, падают люди. Полки — идут. Держать строй! Ать-два, левой! Ать-два, левой! Левой, левой, левой!

Дым стелется над полем...

Люди — словно диковинная коричневая трава, странно ровная и странно плотная — поле, на котором расцветают огненно-жёлтые тюльпаны. Там, где распускается очередной цветок, трава чернеет и съёживается, чтобы через мгновение плотно сомкнуться, хороня под собой проплешину. Кажется, трава олицетворяет собой вечность...

Левой, левой, левой!

Держать строй!

Левой!

Стой!

Первая линия, вторая линия, третья линия! Р-раз!

Аркебузу с плеча... приклад в землю, руку к бедру...

Два!

Шомпол в ствол, вверх-вниз... на четыре счёта: раз-два-три-четыре...

Три!

Теперь порох... пыж пошёл... шомполом раз-два... Быстрее, быстрее... мы успеем, должны успеть, мы — лучшие... мы — Коричневые Камзолы...

Четыре!

Пулю из-за щеки — в ствол, шомполом раз-два... и не думать, не смотреть, не помнить, что точно такая же линия в пятидесяти шагах от нас... точно также — на счёт — кладёт пулю в ствол... Руки дрожат.

Пять!

Ключ — в замок. На пять оборотов... Раз-два-три... пять... насыпать порох на полку... Пороховница в руках выписывает зигзаги... чёрные крупинки летят на землю... падают, падают, падают...

Все. Наконец-то. Можно стрелять.

Шесть!

Первая линия опускается на колено, вторая поднимает ружья, третья готовится...

Целимся... ах, дьявол...

Гремит залп.

В упор.

По нам.

Ах, дьявол... падаю. Валюсь лицом в растоптанную зелень. Перед глазами — распрямляется смятая травинка, ах, какая упрямая травинка... чёрные крупинки пороха. Жар в груди. Аркебуза... Где моя аркебуза?

Мама!

Падаю, падаю, падаю...

Третий ряд просачивается сквозь два первых, выстраивается в линию. За ним — четвёртый; выбегает вперёд, опускается на колено. Звучат команды.

Целься!

Огонь!

Ряды солдат окутываются дымом, аркебузы дружно выплёвывают огонь и смерть. Ровный строй жёлтых камзолов ломается, на землю валятся раненые и убитые; в рядах противника движение — на смену погибшим спешат солдаты из резерва, подбирают ружья. Миг — и уже жёлтый строй окутывается клубами дыма, и уже коричневые камзолы спешат на смену павшим товарищам.

Шаг. Всё ближе.

Держать строй!

Сплошной ряд камзолов. С тридцати шагов трудно промазать в такую мишень. С пятнадцати — практически невозможно.

Стрелять. В упор. Глядя в ненавидящие, озверевшие глаза, прямо в чёрное око аркебузы. Стрелять в глаза собственной смерти. Целься! Огонь!

Падают люди...

Шаг, выстрел. Шаг, выстрел. Шаг...

Рукопашная.

Наконец-то.

...Латники прошибают конскими телами левый фланг желтых камзолов, опрокидывают пехоту. Иглы палашей окрашиваются алым. Вперёд!

Камзолы бегут. Латники догоняют и рубят; под копытами лошадей трещат дешевые пики и дорогие аркебузы. Валятся тела. Крики. Стоны. Вопли.

Во главе конного строя мчится на чёрном жеребце юноша в белой рубахе. Ветер рвёт кружева, треплет непослушные русые кудри. В глазах горит бешеный огонь. В руке юноша сжимает лёгкую шпагу с узорчатым эфесом, с длинным прямым клинком, витой шнур — синий с золотом — запачкан кровью.

На пути конного вала встаёт, ощерившись пиками, желтокамзольный строй...

Против лошадей, пику — опустить!

Пики.

— Ждать, — голос подобен океану — спокоен и глубок, за спиной — полсотни латников личной охраны герцога, пистолеты заряжены, замки заведены…

Ждать.

На гребнях рокантонов полыхает солнце… стекает по металлу, плещет в глаза…

…Глупый мальчишка… Достаточно видеть спину герцога… даже не лицо… лица не видно — спина, она очень старается не дать слабины, стать камнем… Что будет, если герцог внезапно повернётся и взглянет в глаза верному лейтенанту? Потерянно и жалко… конечно, будет гнев… но тоже — потерянный и жалкий. Трогель, скажет герцог… Трогель… И тогда ничего не останется, как взять стоящих за спиной…

Солнце. Пыльный беззвучный пейзаж перед глазами… кони, люди…

Говорят, батистовая рубаха совершенно не держит удар — ни палашом, ни пикой…

Ни пулей.

Якоб Трогель

швейцарец, 32 года, лейтенант,

командир личной охраны герцога Орсини

Я не люблю опаздывать.

— Трогель, — сказал герцог, синий камзол потемнел между лопатками, — Трогель...

Обернись, мысленно попросил я, пожалуйста, Джерардо... чтобы в твоих глазах я увидел гнев, ярость, безумие... что угодно! Кроме надлома, звучащего в голосе.

Джерардо!

Пятно пота на синей спине...

— Марш! — скомандовал я, стервенея. Конь почувствовал мое настроение, рывком выметнулся вперед...

— Я сам поведу, — внезапно сказал герцог, поднял руку в коричневой охотничьей перчатке. Я натянул повод, останавливая жеребца...

— Сам.

Он не обернулся.

...Второй день у меня левый глаз мокрый, а люди думают, что лейтенант Трогель плачет. Контузия, будь она проклята! Левое ухо до сих пор не слышит, в глазах время от времени темнеет — чертов пушкарь! — ядро превратило в кровавые брызги гнедого... Меня же словно великанская рука взяла за шкирку, вынула из седла и от души шмякнула в землю. Щека дергается...