Сержанту никто не звонит

Мой палач!

Вдавливая кнопку до побеления пальца, нахожу канал, где только что порхало серебристое лезвие... Оно!

Зелено-синяя, желейная вода, сполохи света, вдалеке видна крупная, в человеческую голову, медуза — выкинь ее на берег, она была бы фиолетовой — но здесь, в толще вод...

Серебряный клинок порхает, мгновенно меняя форму... Кривой арабский меч, европейский палаш... мачете, снова арабский меч... Взмах. Меч взлетает и...

Руби, кат!

Рассыпается в горсть серебра... Камера — наезд! Я чувствую радость открытия и восторг верующего, которому явился ангел — стайка рыбешек, настолько мелких, что кажутся каплями ртути, на глазах сливается в широкий меч-акинак... Меч, что оставил невредимым щепку-человека...

«Небо над портом было экраном телевизора, настроенного на мертвый канал».

Интересно, Уильям Гибсон тоже беседовал с Богом?

Испанский галеон, следующий из Нового Света в Старый, попал в пиратскую засаду. С грузом какао? Корабли с грузом не топят. Галеон был военный, двадцатипушечный, трехмачтовый, следовал в конвое. Охранял — корабли с золотом, какао, кофе... В результате ожесточенного боя получил пробоину ниже ватерлинии, затонул. Мистер "X", — вернее, сеньор "X" — ушел на дно вместе с кораблем, хотя пытался спастись, прыгнув за борт...

В доспехах тяжело плавать.

Железо тянет.

Кажется, я нашел цель. Сумел свести бессмысленность, жуткую пустоту жизни к чему-то большему, чем тупой взгляд в потолок. Гипотеза номер два, иррациональная — что ты делаешь со мной?!

Держитесь, мистер "X" — я спешу на помощь.

Псих?

Герой?

Дурак?!

«Снимите доспехи, сеньор!» Снимите доспехи.

Иногда я задумываюсь: нормален ли я? Стою, склонив голову набок, засунув руки в карманы плаща... размышляю. Подступающее безумие нигде не ощущается так ясно, как в переходах метро. Люди, спешащие куда-то, идущие мимо — не люди, тени, картонные раскрашенные силуэты из детского набора «Одень его/ее сам». Одинаковые заготовки «мальчик-девочка» бледно-розового, в грязных крапинках, картона — и даже пол с трудом отличишь. Хотите блондина, стройного, подтянутого, в черном костюме с ярким галстуком — пожалуйста! Только осторожней, не трясите — парик может свалиться. Хотите жгучую брюнетку с вызывающей внешностью? Извольте! Да-да, ни в коем случае не трясти. И на пол не ронять... Они ведь такие... картонные.

Их так легко помять.

Картонным человечкам я не нужен, сеньор. Я не могу помочь. А должен, иначе стану таким же, как они — картонным. И если это сумасшествие — то да, я болен. Я полный псих.

Может ли сумасшедший знать о своем безумии?

И если знает, то сумасшедший ли он?

Камень давит. Над головой толща, вокруг — толща, пусть не сине-зеленая, но все же глубина. Выдох уносится ввысь с гулким «б-бу-улб»...

На меня начинают оглядываться...

Я улыбаюсь.

Психам — можно.

Три девчонки, лет восемнадцати-девятнадцати. Пьяны. Лица опалены пламенем, или я вижу это так — закопченная кожа, блеск глаз. Больному рассудку трудно верить.

Темно.

— Че вылупился, козел?!

Пусти, толкнулся изнутри "я" с пустыми стеклянными глазами, моя очередь. Обещаю, боли ты не почувствуешь.

Но это же... Девушки?

Рыцарь, блин, — равнодушие и пустота. Стеклоглазый не чувствует ни страха, ни гнева; ярость его холодна и отточена — клинок, не чувство. — Они из ментовской академии. Ты будешь не первый, и не последний, кто попадет им под пьяную руку...

Нет, говорю я, с тобой покончено. Теперь я — всегда я. Вот так.

— Тебе смешно, сука?! Лыбишься?

Действительно. Лыблюсь.

Удар.

...Я так и не успел выяснить, как по-испански будет «Не надевайте, доспехи, сеньор!»

Но я пытаюсь дотянуться. Я уже вижу вас, идальго — лежащим на узкой койке. Рубаха белая. Накипь кружев, гладь шелка, смуглота кожи. Вы прикрыли глаза, сеньор? Правильно, вы же спите... Скоро начнется сражение, в котором вам предстоит... Не надевайте, доспехи, сеньор — не надо. Доспехи — не нужны.

Вы понимаете, сеньор?!

Я вижу: понимаете.

Душа его уносится ввысь с гулким «бу-уллб»...

Этот некто уже не узнает, что над галеоном «Святой Лука», отправившимся из Нового Света в Старый в месяце апреле 1667 года, и никогда не достигшим порта назначения, развевался не испанский, а португальский флаг...

Через два с половиной года на землю Португалии ступил дон Луис Фигеаро Мария Альваро де Карвальо.

Уверенный, что жизнь ему спас ангел.

ТРИ МЕРТВЫХ БОГА

— Рр-а-а-а!

Воспоминание детства: ревущая толпа, вывернутые голыми руками камни мостовой. Улицы Скироса, ругань, беготня, крики... Дядька Флавий — огромный, всклокоченный, небритый — с глухим рычанием поднимающий над головой бревно. «Шлюхи!», кричит дядька. Это просто и понятно. Даже мне, восьмилетнему мальчишке. Шлюхи — во дворце, дворец дядька с друзьями возьмет, всем будет радость. Даже мне, Титу, пусть я еще маловат для камня из мостовой... Впрочем, для шлюх я маловат тоже.

Сейчас, набрав сорок лет жизни, став старшим центурионом Титом Волтумием, я понимаю, что дядька был прав: тот, кто ведет за собой, всегда называет сложные вещи простыми словами. Что было горожанам до свободы личности, до права и власти, до легитимности... или как ее там? Сложная вещь становится простой, когда вождь берет слово. Оптиматы — грязные свиньи, трибун — козел, патриции — шлюхи. Это было понятно мне, восьмилетнему...

И тем более понятно всем остальным.

— Рр-а-а-а!

Ревет толпа, бежит толпа. Потоком, мутным, весенним, несущим мусор и щепки... И я, восьмилетний Тит, будущий задница-центурион, как меня называет легионная «зелень», тоже бегу.

...Когда навстречу потоку встал строй щитов, я подхватил с земли камень и швырнул изо всех сил. Эх, отскочил! «Молодец, пацан!», ухмыльнулся кто-то, вслед за мной нагибаясь за камнем. Булыжники застучали по щитам — легионеры выстроились «черепахой» (разболтанной и не слишком умелой, как понимаю я с высоты тридцати лет службы), но вреда каменный дождь нанес немного. Вскрикнул неудачливый легионер, центурион проорал команду: что-то вроде «держать равнение, обезьяны!», строй щитов дрогнул и медленно двинулся на нас.

Это было страшно.

Атака легиона — это всегда страшно. Иногда, проверяя выучку центурий, я встаю перед строем и приказываю младшему: шагом — на меня. Строем, без дротиков, молча... Озноб продирает хребет, скулы сами собой твердеют — кажется, я снова на улицах Скироса, и снова сверкающая змея легиона глотает улицу стадий за стадием...

Я кричу: подтянись, левый край, не говно месишь!

Я говорю: четче шаг, сукины дети!

А после, снимая шлем, чувствую пальцами влагу на подкладке...