Съешь меня

Непонятно, как в этом ресторане устроено освещение. Ни люстр, ни свечей — мягкий свет струился неведомо откуда, обтекал нас расплавленным золотом, вернее, мы сами плавились в золотом сиянии. Оно ласково обволакивало моего брата, меня, других посетителей. Словно мы ужинали на закате солнца, а закат все длился. Нимбы осеняли головы официантов. Мы все были так прекрасны, что мне подумалось: может, мы в раю? Благая всемогущая рука погрузила нас, пряничных человечков, в патоку забвения и неги, украсила наши щеки и лбы радужными полумесяцами. Я попробовала волшебный салат — такого нигде не купишь, его нужно собирать ночью при свете ледяного факела в Броселиандском лесу [1] , сейчас мне это яснее ясного, — попробовала и поняла, что даже лучшие мои блюда, которыми я так горжусь, не идут с ним ни в какое сравнение. Я не ожидала, что знамение, указующее, что я сбилась с пути истинного и непомерно возгордилась, будет явлено мне столь зримо. Я невольно сравнивала свой ресторан с этим, роскошным, вполне концептуальным, — уж его-то всякий правильно назовет и определит. Жестокое сравнение! Я не пудель, спасовавший перед доберманом, не пекинес, испугавшийся Лабрадора; я плюшевая собачонка, причем замызганная, никудышная, никому не нужная, что пылится на витрине захолустной бакалеи, поскольку некогда возомнила себя очаровательной игрушкой, способной привлекать покупателей. Я не ждала опять-таки, что именно Шарль подтолкнет меня к осознанию горькой истины. За что? За какие грехи он привел меня сюда? Может быть, решил, что милосерднее разрушить иллюзии одним махом, внезапно и быстро? Хотя вряд ли. «У меня» он ни разу не был. Не пробовал моих кушаний, не видел моих столов и стульев. Брат все это время что-то мне рассказывал. С тех пор как мы пришли в ресторан, он не умолкал ни на минуту. Самое ужасное — я ничего не слышала. То есть я слышала звук его голоса, словно шум прибоя, который то завораживает, то раздражает, то убаюкивает, то бодрит, но не понимала ни слова — да и кому удалось бы различить слова в рокоте волн?

1

Броселиандский лес в Бретани — место действия многочисленных средневековых легенд (о Мерлине, Ланселоте, Тристане и Изольде и т. д.). — Здесь и далее прим. ред.

— Знаешь, я совсем тебя не слушала.

Во избежание недоразумений лучше признаться сразу. Лишь бы не оказалось, что он сообщил мне о смерти невесты, потере работы или неизлечимой болезни. Я не на шутку испугалась, что так оно и было. Но брат в ответ лучезарно улыбнулся:

— Ничего страшного. Могу кратко пересказать содержание своей выдающейся речи. Во-первых, я говорил о новой гимнастике, которую делаю по утрам. Во-вторых, о том, как обнаружил это очаровательное заведение. Тебе здесь нравится?

— Где?

— В ресторане.

Он обвел все вокруг широким плавным жестом с таким скромным видом, будто весь зал, столики, официанты и даже гости принадлежали ему издавна и по праву.

— Меня здесь все унижает, — выпалила я, не успев сдержаться.

Какой оскорбительный непонятный ответ!

Однако Шарль по-прежнему улыбался. Он ничуть не обиделся. Он смотрел на меня с любопытством. Он хотел понять, чем меня унизил ресторан. Может быть, все дело в нашем еврейском происхождении? Или мои взгляды резко полевели с тех пор, как мы виделись в последний раз? Или мне не понравился салат?

Я объяснила, что чувствую себя полной идиоткой, потому что… Черт! О чем тут спрашивать? Он что, забыл? Я тоже открыла ресторан! Тружусь с утра до ночи, света белого не вижу. Весь день стою, мешаю соусы, так что спину ломит и руки отваливаются. А ничего оригинального придумать не могу, и стиля нет. Официантка из меня никудышная. Сноровки не хватает: я все опрокидываю, путаю, двигаюсь как черепаха, даже когда спешу. Не умею разговаривать с посетителями, непринужденно болтать, острить. И освещение паршивое: две неоновые лампы в глубине зала и еще два громадных оранжевых абажура — в первый день они мне нравились, но потом я их возненавидела всей душой. И я прекрасно понимаю, что ничего не смыслю в ресторанах, что это особое искусство, профессия, а я неуч, отсюда и чувство унижения. У меня вообще ни знаний, ни умений, я неудачница, дура набитая, жалкая собачонка. Лучше бы мне исчезнуть, провалиться…

Я удержалась и голос не повысила, но справиться со слезами не смогла. Я расплакалась именно в тот момент, когда к нам подошел официант, красивый юный брюнет с длиннющими ресницами, и переменил тарелки.

— Спасибо, — сказал Шарль. — У вас все так вкусно!

Брат выглядел растроганным, поблагодарил проникновенно, и можно было подумать, будто я плачу от умиления, ведь все так вкусно! Без лишних слов он сместил акценты, и мои слезы выглядели теперь слезами возвышенного эстетического наслаждения. Низкая истина завуалирована, неловкости как не бывало. Юноша сочувственно мне улыбнулся. Он разделял мой глубинный непередаваемый восторг, во всяком случае, думал, что разделяет. Острота салата и кислинка уксуса — какая гармония! Наверное, относя тарелки, он сказал шеф-повару, что его искусство заставило рыдать очередную посетительницу. А тот с особым чувством наточил огромный нож — в широком лезвии отразились плотоядные красные губы — и вонзил его в нежный сочный телячий бок, чтобы поощрить меня отбивной.

Мне стало стыдно, что я раскисла при Шарле. Я хотела быть сильной, благоразумной, волевой. И внутренне взывала к утерянному философскому трактату, бодрому и трезвому: старайтесь внушать окружающим уважение, а не сочувствие и жалость. Слезы мгновенно высохли. Я гордо расправила плечи, глянула на брата, и мы так и покатились со смеху:

— Ты способна выкинуть что угодно, вот за это я тебя и люблю!

— В смысле? — Я вмиг посерьезнела.

— Когда ты говорила про ресторан, мне и в голову не пришло, что ты серьезно.

— То есть, по-твоему, я несерьезный человек?

— Ну что ты!

— Я ведь и обидеться могу.

— Не обижайся. Ты же действительно владелица ресторана. Я был не прав. Ты права. Один — ноль в твою пользу.

— Зачем же ты привел меня сюда?

— Чтоб ты убедилась, какой я зануда. Будь у меня ресторан, он походил бы на этот. А твой, я уверен, совсем другой. Твой не такой, как все остальные. Не понимаю, отчего я уродился посредственностью, а ты — яркой индивидуальностью?

— Неужели завидуешь?

— Не завидую. Я не смог бы жить, как ты.

— Я и сама не могу так жить.

Шарль сокрушенно покачал головой. А я подумала, что жить, как живет брат, мне тоже не хотелось бы. В первый раз он женился на своей сокурснице, положительной, но не слишком красивой девушке. Они родили двоих детей, пышущих красотой и здоровьем, воспитывали их по всем правилам: приучали к спорту, вели с ними долгие доверительные беседы, возили на выходные за город. Потом Шарль бросил жену: она была по-прежнему невзрачна, к тому же психоаналитик намекнул ему, что она во всех смыслах тормозит его развитие. Нашел себе другую, помоложе и покрасивее; теперь мучает ее, не разрешает завести ребенка. И все это время он зарабатывает кучу денег, чтобы хватало на жизнь, чтобы можно было угостить сестру, и, подозреваю, не только сестру, великолепным ужином в таком вот роскошном ресторане. Я бы так не смогла. Я пробовала. Что-то мешает. Меня сдувает ветром. Уносит встречным течением. Да, мой брат — парусник, а я пакетбот, но у меня слишком узкий киль, слишком подвижный руль. Чуть тронешь, мигом окажешься за тысячу миль от места назначения. Я маленький корабль, но меня тянет в большое плавание. Вблизи порта, вместо того чтобы встать на рейд, я дрейфую и лечу прямо к дамбе, рискуя разбиться вдребезги. Без бурь и ураганов я доплыла до полного крушения. Да, я заметила, как отчаянно мне сигналил маяк где-то там, вдали. И в ответ на предупреждение ответила: «Да-да, понимаю, останутся одни щепки». Увы, было слишком поздно.

— Ну и как там, в твоей забегаловке?

— Почему «забегаловке»? Ты же ни разу у меня не был!

— Это папа так говорит: «В забегаловке твоей сестры».

Будто я открыла дом свиданий!

— Что еще говорит наш папочка?

— Да ничего. Как обычно. Не важно. Зарядит, как осенний дождик, тоску наводит: «Бр-бр-бр, фр-фр-фр».

Я невольно улыбнулась. Брат очень похоже изобразил воркотню отца. Тот решил давно и бесповоротно, что ничего кроме отвращения окружающий мир внушить не может.

— А что сказала мама?

Теперь мне было жизненно важно узнать мнение родителей.

— Она сказала… Погоди, я сейчас изображу. Настройся, через минуту я перевоплощусь, и она окажется здесь, перед тобой.

Он закрыл глаза, наморщил лоб, сосредоточился, а когда открыл, передо мной в самом деле сидела мама. Словно по волшебству, лицо у него стало уже, губы пухлее, при этом они сложились бантиком, нос слегка заострился, брови поползли кверху, он смотрел на меня с укором и мольбой. И сказал характерным прокуренным голосом, хотя сам никогда не курил, — это мама смолила тонкие длинные испанские папироски одну за другой:

— Твоя сестра просто молодец!

Брату удалось передать малейшие нюансы маминой интонации, весь букет: смесь участия, гнева, непонимания и отчаяния. Слово «молодец» прозвучало, как пощечина; я получила ее, не дрогнув. Я утратила чувствительность к маминым пощечинам. Научилась создавать защитное поле, звуконепроницаемое, обезболивающее, бесцветное, — сквозь него мама не может до меня дотянуться; мы зависаем друг против друга и, кажется, вот-вот неминуемо столкнемся, но нас спасает невидимая преграда. Мы улыбаемся, стараясь не встречаться взглядом.