Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— Внимание! В день счастливых именин моей приятельницы Мерседес Айала я посвящаю ей это десятистишие:

Позволь в счастливый этот миг Сказать тебе, мой светоч Мерседита: В твоем прекрасном взгляде стрелы скрыты, И в сердце мне он глубоко проник. О, выслушай души несчастный крик Того, кто по очам твоим вздыхает. Кто ими бредит и о них мечтает. Твой взор мне даже воздух заменяет, И в мире том, где души ложь терзает, Он жизнь мою хранит!

Эта пошлая и безвкусная импровизация была встречена шумными рукоплесканиями, некоторые даже постукивали ножами о тарелки, выражая свое восхищение. И, наконец, в награду за поэтический труд одна из дам, зацепив маслину той вилкой, которой только что ела сама, поднесла это угощение комиссару. Вслед за ней ее соседка предложила поэту ломтик ветчины, а гостья, сидевшая подальше, — кусочек индейки, и так одна за другой, пока Мерседес не положила конец этой веренице подношений. Она поднялась и, передавая Леонардо свой бокал, наполненный хересом, попросила, чтобы он тоже что-нибудь сымпровизировал. Комиссар, воспользовавшись заминкой, поднялся из-за стола и незаметно направился к колодцу; здесь, вложив два пальца в рот, он удалил все, что только что обильно поглощал, и, вполне освеженный, восстановив свои силы, вернулся к столу. Благодаря столь простому, сколь и удобному средству он смог вновь начать есть и пить, словно за весь вечер у него еще не было ни крошки во рту. Остальные мужчины, изрядно выпившие, но не знавшие действенного средства Канталапьедры, уже с трудом могли прямо держать голову. Не составлял исключения и молодой Леонардо.

Этому плачевному обстоятельству следует приписать то, что столь благородный и хорошо воспитанный юноша тоже согласился сочинить вирши в честь героини праздника. Худо ли, хорошо ли, но он их действительно произнес, и ему тоже аплодировали и угощали его не меньше, чем предыдущего рифмоплета. Однако надо сказать, что Сесилия Вальдес, не в пример другим, совсем не восторгалась поэтическими потугами юноши. Она хранила молчание и была явно раздражена. Не расточала похвал и Немесия, которая тихо, но оживленно переговаривалась со своим братом Хосе Долорес Пимьентой.

— Значит, кто-нибудь будет на запятках? — настойчиво спрашивал он.

— Возможно, и нет, — возражала Немесия.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, и не только это. Разве мне тоже нужно, чтобы меня кормили с ложечки?

— Что-то непонятно…

— Сейчас нет времени объяснять.

— Времени более чем достаточно, сестрица.

— К тому же здесь и стены имеют уши.

— Какое! Все так шумят!

— Ладно, не спорь. Я тебе говорю, не упрямься.

— Не хочу упускать удобного случая.

— Тебе придется пережить неприятные минуты.

— Не все ли равно, если я делаю то, что считаю нужным?

— Повторяю тебе, Хосе Долорес, не вмешивайся не в свое дело, не упорствуй. Своим упрямством ты отбиваешь у меня охоту помочь тебе. А я, кажется, в этом разбираюсь лучше, чем ты.

Прежде чем улегся шум голосов и прекратились рукоплескания и удары ножами по тарелкам и столу, Леонардо что-то сказал Сесилии на ухо и вышел на улицу, таща за руку Менесеса. Юноша вышел, ни с кем не попрощавшись — на английский манер, как сказал Канталапьедра, когда молодых людей хватились. Несмотря на мелкий дождь, оба молодых человека, взявшись за руки, направились по Гаванской улице к центру города. На первом же перекрестке, у предместья Сан-Исидро, Менесес пошел направо, а Леонардо завернул за угол больницы Де-Паула.

Легкие светло-серые тучки, разрываемые свежим северо-восточным ветром, стройной вереницей одна за другой проплывали мимо ущербной луны, уже стоявшей в зените и лившей порою свой тусклый свет. На узкой и кривой улочке, которую пересекал Леонардо, было совсем темно, и он толком не мог даже рассмотреть дороги, пока не дошел до маленькой площади перед больницей. Только тут левая сторона мостовой время от времени освещалась; остальное пространство находилось в тени, отбрасываемой высокими стенами церкви Де-Паула. Держась этих стен, юноша смог различить свой экипаж: лошади под ветром и дождем, хлеставшим им прямо в морду, стояли понуро, опустив уши. Верх коляски был поднят, но кучера не было видно ни на обычном месте в седле, ни на запятках, ни в проеме широких церковных дверей, где можно было укрыться от дождя. Посмотрев еще раз, Леонардо наконец сообразил, куда скрылся кучер. Он сидел вполоборота на дне коляски, положив голову и руки на мягкие сафьяновые подушки и свесив ноги в широких сапогах наружу. На земле лежал хлыст, выпавший из рук спящего. Леонардо поднял хлыст и, откинув верх экипажа, изо всех сил хлестнул кучера два-три раза по спине.

— Сеньор! — воскликнул возница, сразу очнувшись от испуга и боли.

Это был молодой, довольно коренастый и широкий в плечах мулат, с лицом, пожалуй, более мужественным, если не более надменным, чем у того, кто только что его отстегал. Он носил обычную в ту пору для кучеров на Кубе куртку темного сукна, обшитую галунами, пикейный жилет, рубашку с матросским воротником, холщовые штаны, огромные сапоги колоколом и черную круглую шляпу с золотым галуном. В ту пору у кучеров имелась еще одна неотъемлемая принадлежность наряда — двойные серебряные шпоры, которых сегодня у мулата не было.

— Эй ты! — грубо окликнул его хозяин, ибо им и был молодой Леонардо. — Дрыхнешь себе, а лошади стоят без присмотра — так, что ли? А если б они вдруг испугавшись чего-нибудь, понесли по этим дьявольским улицам?

— Что вы, сеньор, да разве я спал! — осмелился возразить кучер.

— Как не спал? Право, Апонте, можно подумать, что либо ты меня совсем не знаешь, либо считаешь за дурака. Ну, вот что: садись-ка сейчас, а там я сведу с тобой счеты. Отправляйся с коляской к дому, где идет куна, захвати тех двух сеньорит, которых ты отвозил туда, и развези их по домам. Я буду ждать тебя у стены монастыря святой Клары, на углу Гаванской улицы. Только смотри не разрешай никому ехать на запятках, слышишь?

— Слышу, сеньор! — ответил Апонте, трогаясь в направлении переулка Сан-Хосе. У подъезда дома, где танцевали, Апонте, не спешиваясь, обратился к входившему в дом незнакомцу: — Не откажите передать сеньорите Сесилии, что коляска подана.

Несмотря на это добавление к имени, принятое на Кубе только по отношению к белым девушкам, неизвестный в точности выполнил данное ему поручение.

Сесилия тут же встала из-за стола и в сопровождении Немесии и хозяйки пошла за накидкой. Мерседес проводила их до дверей, где столпились еще не успевшие разойтись мужчины. Здесь, все еще обнимая Сесилию за талию, чтобы подчеркнуть свое дружеское расположение к ней, мулатка шепнула девушке:

— Не доверяйся мужчинам, милочка, не то как раз погубишь свою честь.

— Но разве я кому-нибудь из них доверилась сегодня, Мерседита? — удивилась Сесилия.

— У этого экипажа есть хозяин, — ответила Мерседес, — а даром никто ничего не даст, имей это в виду. Надеюсь, ты меня понимаешь?

Разговор оборвался; Канталапьедра, состроив плаксивую физиономию по случаю отъезда Сесилии, вызвал всеобщее веселье; Пимьента усадил подруг в экипаж, и все общество наконец разошлось.

Был, вероятно, уже первый час ночи. Ветер не стихал, и мелкий дождь по-прежнему сеял из быстро мчавшихся туч на спавший во мраке город. Было темно, как говорится, что в волчьей утробе. И все же колеса так громко стучали о камин, что молодому музыканту удалось не потерять след экипажа, который увозил его сестру с подругой. Сперва Пимьента ускорил шаг, затем пустился бежать и на углу улицы Акоста догнал кабриолет. Ухватившись рукой за доску задника и пробежав еще немного, он наконец вскочил на него, усевшись боком. Кучер это сразу почувствовал и остановился.