Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
— Сойди, — сказала брату Немесия, приотворив заднюю дверцу.
— Это ни к чему, — заметила Сесилия.
— Я охраняю вас сзади, — ответил Пимьента.
— Сойдите! — потребовал, спешившись, Апонте.
— Что я тебе говорила? — продолжала Немесия, обращаясь вновь к брату.
— В экипаже моя сестра с подругой, — заметил музыкант кучеру.
— Пусть так, — возразил тот, — но я не позволю, чтобы кто-нибудь цеплялся позади моей коляски. — Увидев, однако, что он имеет дело с таким же, как он сам, мулатом, кучер добавил наставительным тоном: — Вы, братец, этак погубите себя.
— Да сойди же, — настойчиво повторила Немесия.
Хосе Долорес Пимьента неохотно повиновался: в глухой и жестокой внутренней борьбе благоразумие взяло верх. Уступив, он, однако, не отказался от принятого решения следовать за экипажем.
— Пошел!
Лошади тотчас же рванули, и экипаж тронулся, но не настолько быстро, чтобы музыкант не успел разглядеть, что на его месте сидел тот самый белый, который возбудил его ревность во время бала.
Глава 7
А что же он за человек?
Уж не докучливей ли всех?
Благоразумен? Тороплив?
И нравом мягок иль строптив?
На одной из более или менее прямых улочек предместья Сан-Франсиско, где в некоторых кварталах были тротуары или панели из каменных плит, выделялся среди прочих дом с плоской крышей; верхний этаж его высился над аркой ворот, а балкончик выходил на запад. Как почти во всех кубинских домах, главным входом для господ, слуг, домашних животных и экипажей (два из них обычно стояли наготове) служил сагуан. Это своего рода портал или ворота, через которые можно пройти в столовую, патио и контору.
Конторой считались комнаты, расположенные направо и служившие как бы продолжением сагуана. В первой из этих комнат находилось двойное бюро, с обеих сторон которого стояли высокие деревянные скамьи, а под бюро — железный квадратный ящичек с крышкой вместо дверцы; ее приподнимали и опускали, когда нужно было вынуть или положить мешочек с деньгами. По другую сторону сагуана в нижнем этаже дома тянулась анфилада жилых комнат, куда можно было попасть через зал; окна и двери этих комнат выходили в столовую и патио.
Это был квадратный дворик, в центре которого голубела закраина водоема или резервуара, куда по жестяным желобам и закопанным в землю трубам стекала с крыш дождевая вода. Глинобитная стена высотой в две вары [21] , с аркой в правом конце ее, отделяла внутренний двор от кухни, конюшни, отхожего моста, кучерской и других служб.
Между сагуаном и помещениями, называемыми конторой, находилась внутренняя лестница, которая вела к столовой. Сложенная из нетесаного камня, с кедровыми перилами, без площадок, с крутыми поворотами почти у самой земли, эта лестница соединяла нижний этаж с верхними покоями, состоящими из двух комнат. Первая служила приемной и была равна по площади сагуану; вторая была еще больше, ибо располагалась как раз над конторой; она служила спальней и кабинетом. И действительно, почти всю комнату заполняли легкая красного дерева кровать, покрытая голубым кисейным пологом от москитов, шкаф и вешалка для платья из того же красного дерева, черный свиной кожи диван, несколько стульев с соломенными сиденьями, письменный стол наподобие бюро и кампешевое кресло. Повсюду были разбросаны книги, раскрытые и закрытые, с красным обрезом на испанский манер; кое-где были загнуты страницы, иногда даже несколько подряд. Все эти книги, судя по золотым, тисненным на обложках надписям, были юридического содержания. И только на диване лежало два непереплетенных журнала; на более толстом из них была нарисована безвкусная модная картинка, изображавшая мужчину, женщину и ребенка. Один из журналов назывался «Мода о рекрео семаналь», другой — «Эль реганьон».
21
Вара— мера длины, равная 85,5 см.
Внизу, в столовой, стоял стол красного дерева на двенадцать персон, напротив двери выстроилось в ряд
шесть кресел; в углу — набор больших глиняных кувшинов — своеобразная мебель местных жилищ. Большие раздвижные полотняные шторы, наподобие театрального занавеса, затемняли комнату и защищали ее от солнечных лучей, проникавших с внутреннего двора. В стене, отделявшей сагуан от зала, была железная решетка, а свет с улицы попадал в зал через два окна, устроенных в эркерах и прорубленных от пола до самого навеса крыши. С середины потолка спускалась на цепи лампа под стеклянным колпаком. Сбоку на стене висели два написанных маслом портрета, изображавших даму и кабальеро в расцвете молодости и принадлежавших кисти Эскобара; под ними располагались диван и перпендикулярно к нему шесть кресел в два ряда, с сиденьем и спинкой из красного сафьяна; по четырем углам комнаты стояли шкафчики красного дерева, украшенные стеклянными подсвечниками или китайскими вазами для цветов. В простенке между окнами высокий стол с золочеными ножками служил опорой большому прямоугольному зеркалу. Вдоль стен стояли стулья.Внимание привлекали белые муслиновые занавеси с легкой бахромой, которые свисали с притолок дверей и окон комнат, свободно пропуская воздух и скрывая от взоров тех, кто был в столовой или во дворе, все, что происходило в зале. Словом, в этом типичном для Гаваны доме, как может судить наш читатель, на всем лежал отпечаток опрятности, чистоты и… роскоши, ибо только это слово и подходит здесь, если иметь в виду страну, эпоху, стиль и качество обстановки дома, два стоящих наготове у ворот экипажа и простор жилых покоев. Кто же был обитателем этого дома? Жила ли здесь приличная, благовоспитанная и счастливая семья? Вскоре мы об этом узнаем.
Ранним октябрьским утром, между шестью и семью часами — ибо рассказ наш начинается в это время, — в одном из кресел столовой сидел кабальеро лет пятидесяти.
Он был высок ростом, крепкого сложения, с проседью. Крупный орлиный нос, небольшой рот, живые карие глаза, красноватый цвет лица и круглый затылок свидетельствовали о силе страстей и твердости характера. Коротко остриженный и тщательно выбритый, этот кабальеро, в длинном халате из тонкой материи, надетом поверх белого пикейного жилета, в тиковых панталонах, сидел, положив ноги, обутые в домашние туфли из мягкой кожи, на соломенное сиденье стула, и читал, держа в руках, газету «Эль диарио де ла Авана».
В это время мальчик лет двенадцати, в штанах и полосатой рубашке, пройдя через патио, приблизился к сеньору. В правой руке мальчик держал поднос, на котором стояла чашка кофе с молоком, а в левой — серебряную сахарницу. Кабальеро, не меняя удобной позы, взял чашку, положил в нее сахар и, отпивая кофе маленькими глотками, продолжал спокойно читать. Молодой слуга, скрестив на груди руки, в одной из которых по-прежнему был поднос, а в другом — сахарница, стоял перед своим хозяином. Когда кофе с молоком был выпит, кабальеро, словно не замечая стоявшего в нескольких шагах от него мальчишки, скомандовал зычным голосом:
— Табаку и огня!
Молодой слуга стремглав бросился на кухню и тотчас же вернулся через контору с большим кисетом, на дне которого было несколько сигар. Принес он и небольшую серебряную жаровню с горстью древесного угля, полузасыпанного пеплом. Кабальеро закурил сигару, но, увидев, что мальчишка снова собирается ускользнуть, окликнул его:
— Тирсо!
— Да, сеньор! — рявкнул в ответ слуга, словно он уже находился на кухне или же разговаривал с глухим.
— Ты был наверху? — спросил хозяин.
— Да, сеньор, сразу как вернулся повар с рынка.
— А почему же сеньор Леонардо не спустился еще вниз?
— Надобно сказать, ваша милость, молодой сеньор Леонардо не позволяют их будить, когда они не спали ночь.
«Не спали ночь!» — повторил про себя кабальеро.
— Пойди разбуди его и скажи, чтобы он сошел вниз, — приказал он слуге.
— Сеньор, — запинаясь, вымолвил смущенный негритенок. — Сеньор, ваша милость ведь знают…
— Что такое? — снова загремел хозяин, видя, что мальчишка не трогается с места и не повинуется.