Сестры Бронте. Лучшие произведения в одном томе

Вернувшись на перекресток, я пошла по дороге в сторону, противоположную солнцу, которое поднялось уже высоко и лило жаркие лучи. Только это определило мой выбор. Шла я долго, и когда подумала, что больше у меня нет сил и я могу со спокойной совестью уступить утомлению, почти валящему меня с ног, могу больше не принуждать себя, а сесть на камень, который увидела поблизости, и без сопротивления покориться апатии, парализовавшей и сердце, и тело, – в эту минуту я услышала звон колокола, церковного колокола.

Я обернулась на звук и там, среди живописных холмов, прихотливые очертания которых перестала замечать час назад, увидела деревушку и колокольню. По правую мою руку простирались луга и хлебные нивы, далее виднелся лес, и петляющая речка катила сверкающие воды, отражавшие разные оттенки зелени, золото наливающихся колосьев, темнеющий лес, солнечные просторы лугов. Погромыхивание колес заставило меня поглядеть на дорогу: вверх по склону двигалась тяжело нагруженная повозка, а немного сзади брели две коровы и гуртовщик. Человеческая жизнь, человеческие труды окружали меня. Я должна была заставить себя идти дальше, постараться жить и трудиться, как все остальные.

Около двух часов дня я вошла в деревню. В самом начале ее единственной улочки я увидела в окне маленькой лавочки груду свежих булочек. Вид их меня соблазнил. Съев одну, я, возможно, ободрилась бы настолько, чтобы идти дальше. Едва я снова оказалась среди людей, желание обрести силы вернулось ко мне. Как унизительно было бы упасть в голодный обморок посреди деревни! Может быть, у меня найдется что-то предложить в обмен на булочку? Я задумалась. Шелковая косынка у меня на шее? Перчатки? Но как положено вести себя людям в тисках нужды? Я не знала, получу ли согласие на такой обмен. Скорее всего нет, но попытаться необходимо.

Я вошла в лавочку. Возле полок стояла женщина. Увидев прилично одетую особу, она услужливо поспешила мне навстречу. Что мне угодно? Меня объял стыд, язык отказывался произнести просьбу, которую я приготовила. У меня не хватало духа предложить ей ношеные перчатки, мятую косынку. Я почувствовала, как неуместно это будет, и только попросила разрешения присесть на минуту-другую: я очень устала. Обманутая в своих надеждах продать что-нибудь, она с холодностью кивнула на стул. Я села. Мне хотелось плакать, но я сдержалась, понимая, как глупо буду выглядеть. И спросила ее, есть ли в деревне портниха или просто швея?

Да. Три. Ровно столько, чтобы работы хватало на всех.

Я задумалась. Я достигла предела, оказалась лицом к лицу с Необходимостью. У меня не было ничего – ни единого друга, ни единого пенни. Я должна что-то предпринять. Но что? Должна обратиться за помощью. Но к кому?

Не знает ли она, никому в окрестностях не требуется прислуга?

Да нет, она ничего такого не слышала.

А чем занимаются местные жители? Как зарабатывают себе на хлеб?

Некоторые батрачат на фермах, а многие работают на игольной фабрике мистера Оливера и в кузнице.

– А мистер Оливер нанимает женщин?

– Да нет. Работа-то мужская.

– А чем занимаются женщины?

– Откуда мне знать? Одни одним, другие другим. Бедняки ведь перебиваются кто как может.

Казалось, ей надоели мои вопросы, да и какое у меня было право затруднять ее? Тем временем в лавку вошли две покупательницы. Мой стул мог понадобиться. Я попрощалась и вышла.

Я направилась дальше по улице, разглядывая подряд все дома справа и слева, но не находила предлога, да и причины постучаться хотя бы в одну дверь. Около часа я бродила вокруг деревушки, иногда возвращаясь в нее. Совсем измученная, терзаемая голодом, я свернула на какой-то проселок и села под живой изгородью. Однако не прошло и нескольких минут, как я снова была на ногах и возобновила поиски – если не помощи, то хотя бы каких-нибудь полезных сведений. Начинался проселок у красивого домика с палисадником, где пышно цвели ухоженные цветы. Я остановилась перед ним. С какой стати подойду я к белой двери, возьмусь за начищенный дверной молоток? С какой стати должны обитатели домика заинтересоваться моей судьбой? Тем не менее я подошла и постучала. Ее открыла чисто одетая молодая женщина с благожелательным лицом. Голосом, какого можно было ожидать, когда тело совсем ослабело, а сердце лишено надежд – голосом тоскливо-тихим и прерывающимся, – я спросила, не нужна ли им прислуга?

– Нет, – сказала она, – мы служанку не держим.

– Не могли бы вы посоветовать, где я могла бы найти работу? – продолжала я. – Я тут чужая, без друзей и знакомых. Мне нужна работа, и я готова на любую.

Однако она не была обязана думать обо мне или искать мне место. К тому же какими сомнительными должны были казаться ей мой вид и объяснения. Она покачала головой. Ей очень жаль, только ничего посоветовать она мне не может, и белая дверь была закрыта – осторожно, вежливо, но оставив меня снаружи. Не закрой она ее тогда, думаю, я попросила бы кусок хлеба, потому что у меня не оставалось ни сил, ни гордости.

Я не могла себя заставить еще раз вернуться в неприветливую деревушку, где к тому же надеяться было не на что. Я предпочла бы свернуть в лес, который увидела неподалеку, его густая тень сулила тихий приют. Но я чувствовала себя так дурно, меня одолевала такая слабость, томил такой голод, что инстинкт гнал меня к людским жилищам, где все-таки была надежда получить какую-нибудь еду. Уединение не будет уединением, отдых – отдыхом, пока коршун-голод вонзает когти и клюв в мои внутренности.

Я приблизилась к домам, пошла прочь, вернулась и вновь побрела прочь. Меня гнала от них одна и та же мысль: у меня нет права просить, нет оснований ожидать участия к моему одинокому жребию. Тем временем день начинал клониться к вечеру, а я все кружила там, будто заблудившаяся голодная собака. Переходя луг, я увидела впереди церковный шпиль и поспешила туда. Возле кладбища, посреди сада стоял небольшой, но отличной постройки дом – жилище священника, решила я. Мне вспомнилось, что люди, в поисках работы оказавшиеся в незнакомом месте, иногда обращаются к священнику за советом и помощью. Долг священника – помогать (во всяком случае, советом) тем, кто старается сам себе помочь. Да, у меня было право поискать помощи тут. Воспрянув духом и собрав жалкие остатки сил, я ускорила шаг и, достигнув дома, постучала в дверь черного хода. Ее открыла старуха. Я осведомилась, не дом ли это священника.

Да.

А он дома?

Нет.

Но скоро вернется?

Да нет. Он уехал.

Далеко?

Не очень. Мили за три. Его отец скончался без времени, так что он теперь в Марш-Энде и пробудет там еще недели две.

А хозяйка?

Да нет, в доме, кроме нее, никого. Она тутошняя экономка.

Нет, читатель, к ней я не могла воззвать о поддержке, без которой погибала. Пока еще я не могла просить подаяния и вновь побрела прочь.

Еще раз я сняла с шеи косынку, еще раз подумала о булочках в окне лавки. О, хотя бы черствую корку! Хотя бы глоток, чтобы смягчить муки голода! Машинально я пошла назад, доплелась до лавки и вошла. Хотя там были покупательницы, я все-таки спросила, не даст ли она мне булочку в обмен на вот эту косынку?

Она смерила меня подозрительным взглядом.

Нет, она так не торгует.

В полном отчаянии я попросила хотя бы половину булочки. И снова отказ: откуда ей знать, моя это косынка или нет.

А мои перчатки она не возьмет?

Нет! К чему они ей?

Читатель! Тяжко излагать все эти подробности. Некоторые утверждают, будто есть своя приятность в воспоминаниях о былых невзгодах, но и по сей день меня ранит малейший намек на то, что мне довелось пережить тогда: моральное унижение вкупе с физическими страданиями было слишком мучительным, чтобы вновь его переживать даже в памяти. Я ни в чем не виню тех, кто отвечал мне отказом. Иного, чувствовала я, и ожидать не следовало. Обычная нищенка часто вызывает подозрения, но прилично одетая нищенка вызывает их вдвойне. Да-да, конечно, я просила работы, но кто был обязан предоставить мне эту работу? Уж конечно, не те, кто видел меня впервые и ничего обо мне не знал. Ну а женщина, не пожелавшая взять у меня косынку в обмен на булочку, была, безусловно, в своем праве, если сочла мое предложение подозрительным или сделку невыгодной. Но позвольте мне быть краткой. Эта тема меня угнетает.

Уже смеркалось, когда я прошла мимо дома фермера – хозяин сидел на крыльце, ужиная хлебом с сыром. Я остановилась и сказала:

– Вы не дадите мне ломоть? Я очень голодна.

Он посмотрел на меня с удивлением, однако молча отрезал большую краюшку и протянул мне. Полагаю, он не счел меня нищенкой, а подумал, что я просто чудачка и захотела попробовать его ржаного хлеба. Едва его дом скрылся из виду, как я села и съела краюшку до последней крошки.

Надежды найти кров на ночь не было никакой, и я переночевала в лесу, о котором упомянула выше. Однако уснуть мне почти не удавалось, земля была сырой, воздух холодным. К тому же не раз я слышала, как кто-то проходил мимо, и перебиралась в другое место, не чувствуя себя в безопасности, не находя целительного покоя. Под утро зарядил дождь и продолжал идти почти весь следующий день. Не просите у меня, читатель, подробного рассказа об этом дне. Я искала работы, как и накануне. Как и накануне, получала отказ за отказом. Я изнывала от голода, но один раз мне все-таки довелось поесть. У дверей крестьянского домика я увидела, как девочка собралась соскрести остатки застывшей овсянки в корыто для свиней.