Сестры Бронте. Лучшие произведения в одном томе

– Лицо довольно необычное и, безусловно, не свидетельствует о вульгарности или нравственном падении.

– Как раз наоборот, – согласилась Диана. – Правду сказать, Сент-Джон, бедняжка внушает мне симпатию. Я хотела бы, чтобы мы могли оставить ее у себя.

– Ну, это весьма маловероятно, – последовал ответ. – Без сомнения, выяснится, что эта барышня повздорила со своими близкими и, весьма вероятно, сгоряча покинула их. Возможно, нам удастся убедить ее вернуться, если она не заупрямится, но я замечаю в ее лице признаки сильной воли, а потому сомневаюсь в ее покладистости. – Некоторое время он испытующе смотрел на меня, а потом добавил: – Она выглядит неглупой, но совсем лишена красоты.

– Так она же очень больна, Сент-Джон!

– Больная или здоровая, она останется некрасивой. Эти черты совершенно лишены гармонии, присущей красоте.

На третий день мне стало лучше, на четвертый я уже могла говорить, двигаться, приподниматься на постели и поворачиваться с боку на бок. Ханна принесла мне жидкой овсянки и сухарики, примерно, как я решила, в час обеда. Я поела с наслаждением – еда была отличной, а привкус лихорадочного жара, до сих пор отравлявший каждый мой глоток, исчез бесследно. Когда Ханна ушла, я уже чувствовала себя относительно окрепшей и ободрилась. Вскоре я почувствовала, что устала лежать, во мне проснулось желание действовать, и мне захотелось встать. Но во что мне одеться? В сырую, пропитанную болотной грязью одежду, в которой я спала и в которой падала в трясину? Мне было стыдно предстать перед моими благодетелями в таком облике. Но от подобного унижения я была избавлена.

Все мои вещи лежали на стуле возле кровати, высушенные и вычищенные. А черное шелковое платье висело на стене. Никаких следов тины; складки, оставленные сыростью, расправились, и оно выглядело вполне прилично. Даже туфли и чулки были соответственно вычищены и выстираны; надеть их можно было не смущаясь. Я увидела кувшин с водой и таз для умывания и щетку причесать волосы. После долгих стараний, отдыхая каждые пять минут, я сумела одеться. Платье висело на мне, как на вешалке, так сильно я исхудала, но я закуталась в шаль, чтобы скрыть это. Я вновь выглядела аккуратно и прилично – не осталось ни грязного пятнышка, ни следов беспорядка в одежде, который так меня угнетал, придавал мне унизительный вид побирушки. Держась за перила, я осторожно спустилась по каменным ступенькам лестницы в узкий коридор и добралась до кухни.

Она благоухала свежеиспеченным хлебом, полнилась теплом от весело пылающего огня. Ханна хлопотала над тестом. Как известно, предрассудки и предубеждения особенно трудно изгнать из сердца, почва которого не была разрыхлена и удобрена образованием, – они взрастают там, как бурьян среди камней. Вначале Ханна держалась холодно и сухо, но последнее время начала слегка оттаивать, а когда увидела, как я вошла, хорошо и аккуратно одетая, она даже чуть улыбнулась.

– Как, встали, значит? – сказала она. – Так вам полегчало! Коли хотите, садитесь в мое кресло у очага.

Она указала на кресло-качалку, и я села. Ханна продолжала свои хлопоты, поглядывая на меня уголком глаза. Потом, вынув булки из духовки, она повернулась ко мне и спросила без обиняков:

– А прежде-то вам доводилось просить подаяния?

Я было возмутилась, но тут же вспомнила, что мне никак не следует давать волю досаде. Да к тому же я и правда появилась перед ней как нищенка. И я ответила спокойно, однако не без некоторой строгости:

– Вы ошибаетесь, считая меня нищенкой. Я нищенка не больше, чем вы и ваши барышни.

Помолчав она сказала:

– Чегой-то я не понимаю: у вас же ни дома нет, ни серебряников, а?

– Отсутствие дома и серебряников (полагаю, так вы называете деньги) еще не делает людей нищими в вашем понимании.

– Вы что же, книги читаете? – спросила она затем.

– Да. И много.

– Но в пансионе-то вы не учились?

– Я жила в пансионе восемь лет.

Она вытаращила глаза.

– Так чего же вы себя содержать не можете?

– Я содержала себя, и, надеюсь, так будет и дальше. А для чего вам крыжовник? – спросила я, когда она достала корзинку с этими ягодами.

– Начинка для пирогов.

– Дайте-ка их мне. Я их очищу.

– Да нет. Чего вам утруждаться?

– Но мне надо чем-то заняться. Дайте мне корзинку.

Она согласилась и даже принесла чистое полотенце, чтобы я прикрыла свое платье.

– А то еще запачкаете! – сказала она. – К черной-то работе вы непривычная, по вашим рукам видно, – добавила она. – Может, вы портниха?

– Нет, вы ошиблись. Да и не важно, кем я была, не думайте об этом. А лучше скажите мне, как называется этот дом?

– Одни его называют Марш-Энд, другие – Мур-Хаус.

– А джентльмена, который здесь живет, зовут мистер Сент-Джон?

– Да нет, он тута не живет, гостит пока. А живет он у себя в приходе. В Мортоне.

– В деревне в нескольких милях отсюда?

– Вот-вот.

– А чем он занимается?

– Священник он.

Я вспомнила, что мне ответила старая экономка в доме при церкви, когда я спросила священника.

– Так, значит, это дом его отца?

– Ну да. Старый мистер Риверс жил здесь, а допрежь его и его отец, и дед, и прадед.

– Так, значит, этого джентльмена зовут Сент-Джон Риверс?

– Да.

– И их отец скончался?

– Вот уж три недели. От удара.

– А их мать?

– Хозяйка померла много лет назад.

– А вы давно у них служите?

– Да тридцать лет будет. Я их всех вынянчила.

– Это доказывает, что вы честная и верная. И я хвалю вас, хотя вы невежливо назвали меня нищенкой.

Она вновь посмотрела на меня с удивлением.

– Кажись, я про вас худо подумала, – сказала она, – да ведь сколько всяких мошенников развелось, так уж вы меня простите.

– Хотя, – продолжала я с некоторой суровостью, – вы гнали меня от своей двери в ночь, когда вы бы и собаку наружу не выставили.

– Оно, конечно, нехорошо получилось, да что делать-то? Я же не о себе думала, а о деточках. Бедненькие, о них ведь некому позаботиться, окромя меня. Вот и надо остерегаться.

Несколько минут я хранила суровое молчание.

– Вы уж не держите на меня сердца, – сказала она затем.

– Как же не держать! – ответила я. – И объясню вам почему. Не за то, что вы отказались дать мне приют или сочли меня мошенницей, а потому, что вы вот сейчас попрекнули меня тем, что у меня нет «серебряников» и своего дома. Многие из лучших людей, каких только знал свет, были столь же неимущими, как я. И если вы христианка, так не должны считать бедность пороком.

– Что верно, то верно, – сказала она. – Мистер Сент-Джон мне то же толкует. И я вижу, что дала маху. Но теперь-то я вас получше узнала. Тощенькая-то вы тощенькая, но, видать, порядочная.

– Довольно-довольно! Я вас простила. На чем и пожмем руки.

Она вложила мозолистую выпачканную мукой ладонь в мою руку, еще одна, уже совсем сердечная, улыбка озарила ее грубоватое лицо, и с этой минуты мы стали друзьями.

Видимо, Ханна любила поговорить. Пока я чистила крыжовник, а она готовила начинку, я наслушалась множества подробностей о ее покойных хозяине и хозяйке и о «деточках», как она их называла.