Сестры Шанель

Год назад, когда я впервые приехала в Париж и сказала Габриэль, что родители Мориса не одобряют брак с Эдриенн, она была возмущена, но не удивлена.

– Они ждут, что он поступит так, как веками делали его предки, – сказала она. – Возьмет Эдриенн в любовницы, а женится на какой-нибудь уродливой рыбоглазой дурище из провинции, которая растолстеет, как свинья, и будет пахнуть несвежим рисовым порошком. Эта традиция такая же древняя, как Пюи-де-Дом.

Но Бой был другим. Свое состояние он заработал сам и не был обязан своим родителям. У него были современные представления о равенстве и сословиях. Если такой уважаемый человек, как Бой Кейпел, женится на своей любовнице, женщине не из высшего общества, возможно, тем самым он откроет дверь, через которую за ним последуют другие.

Габриэль была поглощена меблировкой их квартиры, выбирая сдержанные, но роскошные материалы и немного хрусталя и позолоты. Не слишком витиевато. Ничего лишнего. В то время как я считала все товары в антикварных магазинах прекрасными – вазы, расписные шкатулки, гобелены! – она умела найти нечто особенное, обычно в коричневых, черных и белых тонах. Она сама за все платила благодаря Chanel Modes.

– Как легко зарабатывать деньги, – смеялась она, наслаждаясь чувством свободы, о котором мечтала со времен Обазина.

Это была ее новая жизнь. Жизнь, которую она создала из ничего. По делам судоходного бизнеса Бой часто бывал в отъезде, но когда возвращался в Париж, водил Габриэль, а иногда и меня, в театр или оперу, в художественные галереи, на выставки и лекции. Но в основном они проводили время в своей квартире, куда Бой привез деревянные коромандельские ширмы^[61].

Блестящие панели с таинственными азиатскими узорами стояли вдоль стен. Эффект был волшебный, мир внутри мира, кокон из черного лака и инкрустированных лебедей и фазанов. Она прятала голые стены за фальшивыми, приукрашивая их, как приукрашивала наше прошлое.

Единственное, чего мне не хватало, это gentilhomme.

Когда друзья Боя заходили в бутик, утверждая, что хотят купить шляпку для матери или сестры, было очевидно, что за этим стоит Габриэль. Они разглядывали меня в зеркалах, а не изделия на «шампиньонах». Порой она настаивала, чтобы я ужинала с ней, Боем и его друзьями. Я флиртовала, улыбалась, соглашаясь на эту игру. По словам Габриэль, некоторые мужчины интересовались мной, и я была польщена, но не более того. Никто из них не пытался меня понять. Так, как это делал Лучо. В Руайо между нами возникло притяжение и взаимопонимание.

Но эти мужчины искали другого. Они приглашали заглянуть к ним домой, чтобы они могли показать мне удивительный вид на Эйфелеву башню, или площадь Согласия, или еще более удивительную коллекцию того или другого. Я знала, в чем они «заинтересованы». В любовнице. Точнее, в парижской любовнице, которой можно похвастаться дома, в Лондоне, с кем можно встречаться днем в холостяцкой квартире.

Однако в конце концов и меня стали одолевать сомнения. Чего я жду? Не фантазии ли это? Не сон ли? Селестина теперь проводила все свое время на Монпарнасе, а я перестала ходить туда, потому что Габриэль изводила меня своими упреками. Она была права. Там я никого себе не найду. Я не принадлежала к богеме. Я все еще оплакивала Джулию-Берту, хотя рана уже затягивалась, а на Монпарнасе бедность и отчаяние были слишком близко и угнетали. Многие художники, пытающиеся пробиться, особенно Моди, ходили бледные, апатичные, сдавленно кашляя: это был звук, знакомый мне с детства из-за болезни матери и сестры. И если поначалу Монпарнас успокаивал меня, то теперь он был полон призраков.

Как-то вечером в начале октября Габриэль настояла, чтобы я пошла с ней на ежегодную выставку искусств «Осенний салон». Нас сопровождали Бой и его друг по имени Элджернон.

– У него такой симпатичный твидовый англо-саксонский стиль, – сказала она мне накануне. – Они с Боем вместе учились в колледже. Он богат, имеет квартиру в Париже, еще не женат, а главное – Кейпел за него ручается. В любом случае, если ты не будешь пробовать, никогда никого не найдешь.

В Гран-Пале мы бродили по залам, заполненным картинам, живо обсуждая их. У Элджи, как называл его Бой, были светлая кожа, розовые, словно слегка нарумяненные щеки, бледно-голубые глаза и такие светлые ресницы, что казалось, будто их нет.

Мужчины задержались перед холстом с изображением всадников, а мы с Габриэль прошли вперед, в зал, где были представлены не портреты, не пейзажи и не сцены из античности, а картины с геометрическими фигурами, наслоением кругов и квадратов, похожие на калейдоскоп. Казалось, люди и вещи на них разобраны на части. Я вспомнила Селестину и задумалась о том, что за глубокий смысл заложен в этих произведениях. Вокруг шептались о геометрии и кубической живописи.

– Посмотри на эту, – сказала я Габриэль и указала на непонятное изображение, состоящее из пересекающихся фрагментов прямоугольников, выглядевшее как женщина, или части женщины, или, может быть, вообще не женщина. – Это напоминает мне о том времени, когда ты распорола свою монастырскую форму и разбросала ее по кровати. Только, собирая части, они что-то напутали и поместили все не на свои места.

– Странно, правда? – проговорила она, наклоняясь ближе к холсту, прищуриваясь. – Это что, нос плывет?

Как раз в этот момент к нам присоединились Бой и Элджи, который хмуро уставился на эту картину.

– Боже милостивый, что это? Похоже, ребенок взял в руки ножницы и клей. Подобное не может считаться искусством.

Что-то в его реакции заставило нас с Габриэль рассмеяться. Я была рада услышать, что он смеется вместе с нами.

– Это новая школа французских художников, – сказал Бой. – Я читал о них. Как видите, они экспериментируют с формой. Демонстрируют несколько точек зрения одновременно.

– Мне это нравится, – неожиданно сказала Габриэль, которая впитывала все, что говорил Бой. – Мир слишком долго придерживался единственной точки зрения, вам не кажется? Пора принимать во внимание мнение других.

– Ты имеешь в виду свое? – спросил Бой.

Она улыбнулась:

– Конечно. А почему бы и нет?

– Не могу не согласиться, – засмеялся Бой в ответ.

– Видишь? – Она кокетливо наклонила голову. – Ты хорошо меня учишь.

– Полагаю, вы сочтете меня занудой, – возразил Элджи, – но я предпочитаю хороший натюрморт. – Он посмотрел на меня. – А вы как думаете? Надеюсь, вы согласны? Цветы или фрукты, а лучше и то и другое. Возможно, даже с парочкой фазанов.

Мне понравилось, что он спросил мое мнение. Что назвал себя занудой. Друзья Боя обычно не отличались самокритичностью. К тому же я была согласна с Элджи. В мире и так много уродства. И непонятно, что не устраивает в прекрасном изображении вазы с фруктами, букета цветов или яркой птицы? Однако в компании Боя я все еще чувствовала себя неуверенно. И мне очень хотелось казаться светской дамой, поэтому вслух я сказала:

– Есть художник по имени Пикассо. Я слышала, он пишет великие вещи.

– Пикассо? – переспросил Элджи. – Итальянец? Значит, должен рисовать религиозные сцены. Я не слышал о нем.

Бой взглянул на меня, удивленный тем, что я осведомлена о событиях в мире искусства.

– Он испанец, – поправил он. – Выставляется только в галерее Канвейлера^[62]. И это определенно не религиозные сцены.

Позже за ужином Элджи поразил меня, спросив, интересуюсь ли я искусством. Вместо того чтобы, подобно остальным, говорить о себе, он пытался узнать меня.